Любовная интрига жены Тома Слейта - Джером Клапка Джером - Страница 2

Следующим днем он появился у нас вновь, и их отношения начали развиваться. Моряк, как мне однажды сказали, ухаживает, помня о часе отплытия своего корабля, поэтому у него есть привычка не терять времени. Он давал ей короткие уроки английского, чему она, судя по ее виду, радовалась, а она по его просьбе учила его французскому. Собственно, он хотел научиться произносить лишь две фразы: «Ты такая очаровательная» и «Я тебя люблю». Он объяснял, что по возвращении в Англию хочет удивить знанием французского свою мать. Потом он пришел после обеда, днем позже — после ленча, а уж после этого, если я смотрел на его столик и он за ним не сидел, у меня возникало ощущение, что у них все кончено. Мари всегда радовалась, когда он приходил, и дулась после его ухода, но вот что удивляло меня в то время больше всего: зная, что вскружила ему голову, она продолжала ничуть не меньше, если не больше, флиртовать с другими посетителями, во всяком случае, с наиболее приятными из них. Особенно с одним молодым французом, симпатичным парнем, месье Фламмаром, сыном художника. Он и раньше пытался увиваться за мисс Мари, но, как и большинство ухажеров, успеха не добился. Разве что ему удавалось поговорить с ней о погоде или получить улыбку, которая могла означать, что она его любит или смеется над ним, и никто из мужчин никогда не мог определить, как расценивать эту улыбку. Теперь, однако, и, это — сомнений тут быть не могло — стало для него полным сюрпризом, месье Фламмар обнаружил, что его очень даже привечают. При условии, что его английский соперник находился в баре и сидел не так далеко, французу позволялось любезничать с мадемуазель Мари, сколько желала его душа, а душа его, как вы догадываетесь, желала многого. Мастер Том дулся, а Мари с самой обаятельной улыбкой объяснила ему, что это ее работа — радушно обслуживать всех клиентов, на что он, конечно же, ничего не мог возразить. Он не понимал ни слова из разговоров Фламмара и Мари, понятия не имел, над чем они смеются, и это совершенно его не радовало.

— Что ж, все это продолжалось, наверное, полмесяца, а потом однажды утром, после нашего dejeuner,[1] когда мы с ней остались в кафе вдвоем, я воспользовался возможностью поговорить с мадемуазель Мари как отец.

— Она выслушала меня, не возражая, что указывало на присущее ей здравомыслие: девушка мне нравилась, поэтому я не обсуждал с ней подробности, а пытался объяснить, что лучше для ее же блага. В результате она рассказала мне ту самую историю, которую вы услышали от меня.

— Это забавная история, — сказал я, как только она закончила. Хотя, возможно, ты не видишь в ней юмора.

— Как раз вижу, — ответила она. — Но у нее есть и серьезная сторона, которая интересует меня гораздо больше.

— Ты уверена, что не делаешь ошибки? — спросил я.

— Я думала о нем слишком много, чтобы забыть, — ответила она. — А кроме того, он назвал мне свое имя и рассказал о себе все.

— Наверное, не совсем все, — уточнил я.

— Вот именно, и поэтому я на него злюсь, — ответила она.

— А теперь послушай меня, — сказал я. — Это очень милая комедия, и пока, надо отдать тебе должное, ты отыграла ее хорошо. Но не затягивай, а не то она превратится в драму.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Мужчина — это мужчина, — ответил я. — И нельзя требовать от него невозможного. Он влюбился в тебя семь лет назад, когда ты была ребенком, а теперь ты женщина, и он снова в тебя влюбился. Если это не убеждает тебя в его постоянстве, ничто другое уже не убедит. Остановись и не пытайся выяснить что-то еще.

— Я хочу выяснить только одно, — говорит она. — Мужчина он или подлец.

— Это уж больно жесткое слово, — я покачал головой. — Все-таки ты говоришь о своем муже.

— А как я должна его воспринимать? — спросила она. — Он вскружил мне голову и заставил влюбиться в него, когда я, как ты сам и сказал, была еще ребенком. Думаешь, я не страдала все эти годы? Девочкой я выплакала по нему все глаза. Со временем мы учимся воспринимать их такими, какие они есть.

— Но он по-прежнему тебя любит, — сказал я. Я знал, о чем она думала, но хотел, чтобы она отказалась от своего замысла.

— Это ложь, — ответила она, — и тебе это известно. — Он влюбился в хорошенькую официантку, которую первый раз встретил две недели назад.

— Только потому, что она напоминает ему о тебе, — указываю я, — или потому, что ты напоминаешь ему о ней, как тебе больше нравится. Это показывает, что ты — та самая женщина, в которую он всегда влюбляется.

Она на это рассмеялась, а потом вновь стала серьезной.

— Мужчина должен перестать любить, перед тем как влюбиться вновь. Мне нужен мужчина, который сможет остановиться. И потом, женщина не всегда молода и красива. Мы должны об этом помнить. Нам нужно, чтобы в муже было что-то помимо глаз.

— Ты, похоже, много об этом знаешь, — сказал я.

— Я много об этом думала.

— И какой же муж тебе нужен? — спросил я.

— Мне нужен человек чести, — ответила она.

Мне такой подход нравился. Нечасто можно встретить девушку ее возраста, которая стоит на такой позиции, но так уж сложилась у нее жизнь, что мудростью она могла потягаться с более взрослой женщиной. Я на это лишь указал, что он выглядит парнем честным и, возможно, так оно и есть.

— Возможно, — согласилась она, — но именно это я и собираюсь выяснить. И если ты хочешь оказать мне любезность, — добавила она, — пожалуйста, в дальнейшем называй меня Мари Лютьер, а не Годселл. Это девичья фамилия моей матери, и она мне нравится.

Что ж, я не стал вмешиваться в ее дела, придя к заключению, что ей по силам все сделать самой, и еще пару недель только наблюдал. В начале месяца он вошел в кафе с достаточно высокомерным видом, а к концу месяца уже сидел, обхватив руками голову, вероятно, размышляя, для чего он родился на свет. Я видел такие игры до того и видел после. У официанта есть для этого множество возможностей, если только ему охота ими воспользоваться. Если же говорить о количественной стороне дела, я полагаю, в электрическом свете ресторана ухаживаний в этот месяц было больше, чем при луне за год. Я видел, как дурили мужчин, начиная с безусых юношей и заканчивая стариками, у которых мало что осталось в голове. Я видел, когда это делалось так, что любо-дорого смотреть, а иной раз возникало ощущение, что дай мне парик и юбку, так у меня получилось бы лучше. Но никогда я не видел более тонкой партии, чем та, что разыгрывала Мари со своим молодым человеком. Сегодня она встречала его, как усталый ребенок, которому наконец-то удалось отыскать свою мать, а на следующий день возникало ощущение, что она — благородная дама, которой — вот уж не повезло — приходится терпеть фамильярность наглеца. Сейчас ее надутые губки однозначно говорили: «Какой же ты дурак! Ну почему бы тебе не обнять и не поцеловать меня?» — а пятью минутами позже она охлаждала его пыл смехом, который лучше всяких слов разъяснял, что он, должно быть, слеп, если не видит, что она всего лишь играет с ним. Что происходило за пределами кафе, — теперь она изредка позволяла ему встречать ее по утрам в Тюильри и сопровождать ее до кафе, а раз или два разрешила проводить домой после работы, — я сказать не могу. Знаю только, что с незнакомцами она всегда держалась очень сдержанно. Как мне представляется, он при этом получил новые впечатления, но радовали они его или огорчали… боюсь, они сам не смог бы ответить на этот вопрос.

Однако все это время менялась и Мари, причем в худшую сторону. Она пришла в кафе добродушной, веселой девушкой, а теперь, если она не играла роль в устроенном ею спектакле, — а то, что это спектакль, у меня не вызывало сомнений, — пребывала в мрачном и подавленном настроении, а если и открывала рот, то говорила что-нибудь резкое. Потом, как-то утром после выходного дня, который она попросила и получила от меня без лишних вопросов, в кафе появилась та самая Мари, какой я видел ее до появления на сцене мастера Тома Слейта. Весь тот день она улыбалась каким-то своим мыслям, а молодого Фламмара, который в последнее время возомнил о себе слишком много, так резко осадила, что я даже пожалел беднягу.