У меня девять жизней - Мирер Александр Исаакович - Страница 16

— А что такое раздвоение?

— Э-э, ты плохо понимаешь речь, Адвеста… Раздвоение! — Лахи помогал себе толстыми пальцами. — Одна половина мозга у Головастого свободна, понимаешь? Ты мыслишь одной половиной, этой, — постучал он себя по голове слева, — а эта спит. Так сложился мозг — половина спит. Но мы даем бахуш, даем долго, и просыпается вторая половина, начинаешь думать в дюжину раз быстрее.

— А при чем здесь Нараны? — спросил Колька.

— Во имя Равновесия! — Лахи задохнулся от возмущения. — Кто же, как не Великие, дали нам бахуш для раздвоения? Всего лишь две дюжины поколений назад это было! Ступай, пришелец, поучись стрелять из лука!

«Толкуй больной с подлекарем», — подумал Колька и спросил очень вежливо:

— Скажи мне, почтенный, кто, говоришь ты, играет в воспиталищах?

Лахи недоверчиво посмотрел на него:

— Дети с мозгом, подобным твоему, пришелец.

— А у тебя какой мозг?

— Менее совершенный, — буркнул Врач.

«Разыгрывает», — подумал Колька, но спросил:

— А у Брахака какой мозг?

— Менее совершенный, чем у меня.

— Почему?

— Он старше на два поколения, — ответил Лахи и внезапно побледнел.

Он стал пепельно-серым и покрылся мурашками.

— Не смеешься ли ты над Лахи, пришелец Адвеста?

— Во имя Равновесия, нет, — быстро сказал Колька. — Я не понимаю.

— В вашем Равновесии мозг у всех Головастых одинаков?

— Да.

— Но ваши дети знают речь при рождении?

— Нет.

— У нас дети рождались говорящими, — Лахи подступил к Николаю вплотную, — еще три дюжины поколений назад. У вас когда это было?

— Не знаю, — сказал Колька.

— А! — пискнул гигант и торжествующе проревел: — Не знаешь! Может быть, у вас теперь и нет Великих, так знай: они были! Без Великих вы не могли вывести безмолвных детей. Вы остались бы малоголовыми! О ты, мало знающий…

— Это может быть, — сказал Колька.

Надо было кончать разговор — Лахи слишком уж разгорячился. Чудеса! Каких-то три недели назад Володя-энциклопедист втолковывал Николаю, что наши прямые предки, кроманьонцы, имели в точности такой мозг, как у современного человека. Это в каменный-то век, понимаете?

От непонятных разговоров накатила снова тоска — сверлящая, тошнотворная. Очень кстати в лечилище вскочила Нанои с криком:

— Вести по гонии! Стая Большезубых прорвалась у Раганги, я иду с Охотниками, Лахи!

— У-рр… Сколько Большезубых?

— Большой самец, самка и два молодых. Прохладного полудня!

И Колька вдруг выскочил из лечилища вместе с девушкой и побежал к Охотничьему дому, за луком и стрелами. Охота — веселое дело… Не думать, не мучиться. Выстрелить, догнать и убить. Он уже в дороге понял, что Большезубые — серьезные звери, и спросил у Нанои:

— Какого размера Большезубые… в вашем Равновесии?

— Не считая хвоста — шагов шесть, семь. А в вашем Равновесии они большие?

— О-а, преогромные Большезубые, — браво сказал Колька.

Отступать он постыдился. Только подумал: «Все равно мне здесь не жить. Днем раньше, днем позже…» — и улыбнулся Нанои.

3

В тот час полуденного отдыха, когда рыжебородый пришелец бежал вместе с Охотниками к Раганге на перехват стаи саблезубых тигров, великое событие совершилось в городе Синих холмов, в пещере Великой Памяти. Старый хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета: только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв вход в новую пещеру, для дочернего Уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и надувался прекраснейший розовый пузырь дочернего. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Слепые крысы тащили корзинки на поверхность, по наклонным штольням. В густой белой сетке грибницы, выстилающей заднюю полосу ложа Памяти, — одни термиты сновали, другие — сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти, — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка для старого Хранителя.

Было время полуденного отдыха, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

В это мгновение к гонии Шестого поста по Раганге сел старший Управляющий Равновесием Брахак и вызвал Память. Следующее дерево — на Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает Брахаку, Управляющему», — пропела гония чистым скрипичным звуком.

…Треугольные в сечении корни-волноводы большой гонии пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменелый муравьиный цемент примыкали к Немому Уху Нараны — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны, дочери Великой Памяти из города Красного ливня, — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения и ничего не слышала, кроме четырех нот языка Памяти. Люди заменяли ей глаза и уши, зато помнила она все. Помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха и перевезен сюда в корзинке на спине у слона — тогда еще не было Птиц. В новом подземелье люди открыли корзинку и опустили безногого в пищу, и он услышал пение Хранителя:

«Вот белые муравьи, неистовые, почуяли твой запах. Покрыли тебя белой пеленой и, прильнув, облизывают. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое равновесие…»

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это и первое ощущение довольства пищей. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознала себя частью предыдущей Нараны и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — едва заметный сбой в пении по всем Ушам обозначал, что в Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания и она смеется. Никто не спрашивал, какие это воспоминания, ибо Наране вредили вопросы об ее мыслительной работе. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой.

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась и сама заговорила с ним.

…Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда Немого Уха достиг сигнал с символом «пришелец» взамен символа касты.

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе, и суету животных, и рождение нардиков. Он знал, что умрет с горестью и восхищением перед Великой, перед величайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение Шестого поста на Раганге, — сказала Нарана.

Ахука, пристально наблюдавший за стариком — свободной половиной мозга, — прервал пение Памяти и спросил у нее:

— Что поешь ты старому Хранителю?

Он терпеливо выслушал рассказ о нападении тигров. Подосадовал, что Адвесту пустили с Охотниками. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, позаботиться… чтобы пришелец в следующий раз не вернулся с охоты.

Э-а, желание Великой не было новостью для Ахуки! Но месяцем раньше Нарана не высказала бы такого желания, зная, что некому — во всем Равновесии — воспринять приказ об убийстве. Да, пора ему вернуться к Адвесте…

Он поблагодарил Нарану и удалился. Старый Хранитель, кряхтя, вернулся к дочернему Уху. А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о первой Наране, выбирая для этого свободные объемы себя также бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение неба, языка и голосовых связок.