Берестяга - Кобликов Владимир Васильевич - Страница 1

Владимир Кобликов

Берестяга

Внука деда Игната звали, как теперь редко кого называют, — Прохором. Звали так и покойного отца Игната. Прохор Аверьянович был человеком хорошим, по правде жил. Вот и решили, чтобы память о нем в имени правнука воскресилась.

Фамилия у Прохора лесная. Берестняков. А село, в котором все Берестняковы родились, жили и умирали, прозывалось ласково и негромко: Ягодное.

Городов вблизи села не было. Зато леса кругом бескрайние, дремучие.

Чужим места здешние мнились мрачными, недобрыми. Но это по незнанию, с непривычки. Для коренных жителей леса — дар большой: они охраняли Ягодное от ветров холодных, от засух, от снежных бурь и от злых людей. И хотя мало около села пахотных земель, колхозники все же жили зажиточно, потому что щедрый лес давал им немалое: грибы, травы пахучие, дрова жаркие, ягоду кислую и сладкую, еще смолу, уголь, мед, дичь и птицу.

Возле самого села протекала речка Видалица. Кто ее и когда так назвал, в Ягодном не помнили. А Прохору Берестнякову, еще маленькому, думалось, что речка их бежит по лесам и столько видит всего на своем пути, что и впрямь настоящая Видалица.

Вода в речке студеная и светлая-пресветлая: кинь иголку на любой глубине, тут же ее на дне и увидишь. И по прозрачности могли речке дать такое название…

Дом Берестняковых стоял на самой крутизне, над Видалицей. Отсюда гляделось далеко-далеко. И сколько глаз хватало, все леса, леса виделись. Хвойные, частые. А за лесами — дали переливчатые. Переливчатые потому, что в разное время дня разными цветами они отливали: то горели золотом, то серебрились, то становились темными, то полыхали малиновым заревом. Но чаще всего дали были подернуты сине-алой дымкой. И лес там, возле дымки, становился легким, зыбким, невесомым.

Когда Прохор был маленьким, то спросил однажды у своего деда, что есть там, за дымкой сине-алой. И дед ответил раздумчиво:

— Города большие красивые, моря, реки, дороги широкие. Гляди, внучок, почаще на дали-то. Когда-нибудь подует сильный-пресильный ветер, разгонит сине-алую дымку, и тогда те города увидать можно. Ужот-ко гляди.

С тех пор Прохор и глядел на дали. А ветры все не разгоняли дымки. Так и не увидел Прошка городов больших красивых, рек и морей, дорог широких. Зато на всю жизнь полюбил дали бескрайние, зазывные. Часами мог Прохор стоять на круче и смотреть туда, куда всегда уходило солнце.

А вот теперь он не мог подолгу смотреть на дали. Там, за этими далями, где-то очень-очень далеко, шла война. И когда Прохор глядел с кручи, тоска брала его за сердце: ведь за далью за этой воюют его отец и четыре дяди.

В доме Берестняковых стало тихо, пусто, сиротливо. А до войны в этой огромной пятистенке жили девять человек: дед Игнат, бабушка Груня, Прошкины мамка, отец и четыре отцова брата. За год перед войной на лесосплаве деревом придавило Прошкину мать. Она прожила после этого всего десять часов.

Бабка Груня, хоть и не любила невестку, громко плакала, на людях даже выла и все говорила, что Марьюшка-чернодушица беду на их дом накликала. А дед Игнат уверял, что несчастье пришло потому, что за печкой запел сверчок. Дед проварил кипятком все щели в стенах. Сверчок петь перестал, но на следующие лето началась война. Сразу ушли на фронт четыре брата Берестняковы, а через месяц и младший — за ними следом… И берестняковский дом стал как нежилой.

Досталось Прошке с дедом осенью: огородище огромный. Грибы, бруснику таскали. Всех дел не перечтешь. Но управились. Еще и колхозу помогали: одни женщины ведь в деревне остались, женщины да старики. Отдыхали внук с дедом, когда рыбачили на Видалице. Рыбы приносили помногу. А когда дед Игнат рыбачил один, то еле доносил свой улов.

— А почему, деда, ты без меня столь приносишь, а если я с тобой ужу, то поменьше намного? Чай, ты и вправду рыбий колдун?

— Колдун? Чего мелешь-то!

— Не я придумал. Соседи говорят.

— Ну и пусть говорят. — Дед усмехался.

Рыбу варили, жарили, солили, вялили. Дед Игнат просил жену часть уловов раздавать соседям.

— Ладно, — соглашалась бабушка Груша, но ни одной рыбины никому не дала.

Прошка не любил бабушку. Не любил за то, что она прятала от деда деньги, за притворство, за ложь. Сама раньше всех поест, а говорит, что аппетита у нее нет. Или ляжет на кровать. На голову мокрую тряпку положит и охает: больная. А только дед за порог, тряпку с головы долой и на цыпочках к занавеске, словно и не старая, — вприпрыжку. И еще никогда Прошка не забудет, как плакала его мать от злого бабушкиного языка.

Дед Игнат, видать, тоже не любил жены. Прошка однажды слышал, как дед, захмелев, жаловался своему другу Филиппу Цыбину:

— Пошто я не женился на Марьюшке? И ей люб был. И она до сего дня около сердца хранится.

— Чай, не своей волей оженился, — сочувственно сказал дед Филипп.

— А то не знаешь!

— Знаю. — Старик вздохнул и налил себе и деду. — За Марьюшку, за молодые годы… Отец твой все за богачеством охотился.

К Ягодному рано подступили холода. За одни сутки затянулись все полыньи на Видалице. За одну ночь лег снег.

Прошка вернулся из школы. Снял с чердака лыжи. Наладил ремни и пошел покататься с горы. Съехал раза три. Больше не хотелось. Посмотрел на дали и заторопился домой.

К их крыльцу подъехали сани. Лошадью правила Дуська Кутянина. Ее Прошка сразу узнал по полушубку кирпичного цвета и голубому полушалку. Рядом с Дуськой стояла чужая женщина. Одета она была не по-здешнему. В такой одежде не шибко от мороза убережешься. Прохор сразу об этом подумал. Женщину и ходьба не согрела. У Дуськи щеки пылали: подставь спичку — загорится. А у незнакомки щеки белые-белые. «Будто из снега леплена», — подумал о ней Прошка и, дотронувшись рукавицей до шапки, поздоровался.

— Здравствуйте, — ответила белоликая чужачка.

Прошке понравился ее неторопливый ласковый говор. «Московская, — определил Берестняков, — «акает». А глаза словно фиалки на снегу оброненные».

В санях кто-то сидел. Человек был закутан в какую-то одежду. Трудно было определить, кто в санях: мальчишка или девчонка. «Девочка, — все же решил Прошка. — Носик аккуратный, и глаза такие же, как у чужачки».

— Глаза сломаешь, Берестяга. — Дуська напялила козырек треуха Прошке на нос.

— Не озоруй, — тихо сказал мальчик.

— Ох, важный какой! Не озоруй! Иди, зови деда. На квартиру к вам ставят… — Дуська запнулась, — беженцев.

— Эвакуированных, — осторожно поправила чужачка Дуську.

— Ужот-ко путь по-вашему: экувированных. Тьфу! Язык сломаешь.

Дуськино сообщение так вдруг обрадовало Прошку Берестнякова, что он, забыв про степенность и про то, что на него смотрит незнакомая девчонка, подпрыгнул и мгновенно исчез за дверью. И почти тут же он снова появился на улице, ведя за руку раздетого деда.

Увидев незнакомую женщину, дед Игнат смутился и хотел снять шапку с непокрытой головы. Поняв свою промашку, дед крякнул. Дуська хохотнула и угнулась, пряча смех.

— Здравствуйте, Игнат Прохорович, — неторопливо и ласково сказала чужая женщина.

— Здравствуйте, здравствуйте, — выжидающе ответил дед Игнат.

— Выковыренные, беженцы это, — пояснила Дуська. — Ужо забыл, что председателю обещал на квартиру пустить?

— Чай, не забыл, хохоталка, — сказал Дуське сердито дед. — Милости просим в дом. — Дед поклонился женщине.

Прошка проснулся легко и сразу. И вроде бы не было долгой зимней ночи: так быстро слились вчера и сегодня в одно целое.

Он лежал на широченной и высокой деревянной кровати за печкой. Кровать, как и все в доме, самодельная, прочная. На ней спали мать с отцом, а потом — отец и Прошка. А как отец ушел на войну, с Прошкой спал дед Игнат.