Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь - Страница 59

Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».

Нет, еще не пробил. А посему…

Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)

(автобиография; продолжение)

Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя. Интересно, Яков Самуилович, вся эта обстановочка специально создается, чтобы доконать узника, довести его до нужной кондиции? Молчите? А у вас, товарищ Агранов, никогда не возникало мысли: «Скорее всего, и я так кончу. И меня рано или поздно захомутают. Это как „он“ решит»?37

А помните, Яков Самуилович, как мы… Вернее, как я однажды, уже глубокой ночью, после допросов, повез вас «развеяться и забыться» в Зарядье, к «грязным девкам», по вашему выражению? И вы там наклюкались, как последний московский извозчик, — до блевотины и бессмысленного мычания, а с сисястой Глашей — она перед вами и так, и эдак — ничего у вас не получилось.

Ладно! Чего это я? А вот чего — и вы, Яков Самуилович, наверняка все понимаете: время тяну и гоню от себя одну пикантную мыслишку: «Как это бывает? Какое ощущение в последний миг, когда тебе — пулю в затылок?» Странно… Скольких сам подобным образом отправил в мир иной, и никогда об этом на задумывался.

Все, окончательно возвращаюсь к нашим баранам. Кстати, Яков Самуилович, ведь вы эрудит. Так разъясните мне, сделайте милость: каково происхождение этого выражения: «к нашим баранам»? При чем тут бараны? Или, может быть, мы с вами бараны? Опять молчите…

Итак, на чем мы остановились? Я слушатель Академии Генерального штаба рабоче-крестьянской Красной армии? Уже поведал вам, чем там занимался, то да се. И главная помеха в учебе — постоянные выдергивания на спецзадания. И не только по ведомству, в котором вы, Яков Самуилович, по сей день служите. Хотя я был в ту пору вашим внештатным сотрудником. И моя командировка в Англию, в Лондон в этом смысле не первая, а вторая. Впрочем, чего это я? Ведь все факты моей биографии вам хорошо известны. И чего жилы тянете? Ну да ладно. Вся эта писанина, воспоминания, рвущие сердце, отвлекают меня от других дум и размышлений. И вы знаете, каких…

Первая моя командировка — во время учебы в Академии — в Северный Иран. События развиваются летом 1920 года. Меня на «краткий срок», как говорилось в официальном документе, направляют в распоряжение народного комиссариата иностранных дел. И — без проволочек — в Иран. А! Скучно… Не буду вдаваться в подробности. Короче говоря, там, на севере страны, не без нашей «бескорыстной» помощи произошла революция, которую мы поспешили назвать пролетарской: в Реште провозглашена Гилянская Советская республика, создано революционное правительство по нашему образцу — Совет народных комиссаров, но возглавил ее буржуазно-националистический деятель Кучук-хан, и он нам не нравится. Короче говоря, опираясь на иранских коммунистов, входивших в правящий блок, организовал я там государственный переворот, и свергли мы к чертовой матери Кучук-хана. Скажите, пожалуйста! В очках, при галстуке и в европейском костюме! На английском и французском изъясняется! В конце концов к власти в Гилянской республики пришла просоветская левая группировка Эхсандалы-хана. Ненадолго, правда. Но головы «наших» полетели там уже без меня. Я свое дело сделал. Чего скрывать теперь? Не без подкупов обошлось и не без некоторого кровопускания, кое-кого пришлось тайными восточными средствами отправить к праотцам. Между прочим, именно тогда я стал членом компартии Ирана, возглавил комиссию по комплектованию иранской делегации на Первый съезд народов Востока, который, кажется, в сентябре 1920-го состоялся в Баку, и я там присутствовал тоже в качестве делегата — представьте себе, от иранских коммунистов. Пробыл я в Иране, если вам, Яков Самуилович, это неизвестно, четыре месяца. И даже участвовал в боевых действиях, когда законный шах Ирана попер на «молодую иранскую республику рабочих и крестьян», — руководил обороной Энзели, хотя подхватил тогда тиф и поле боя созерцал через призрачный тифозный туман.

В следующем году еще две командировки. Нет, определенно мне решили сорвать получение высшего военного образования.

Весна. Сидеть бы на лекциях, вечером — к знакомым девочкам, прогуляться по Нескучному саду, мороженое полопать. Так нет же — посылают на борьбу с крестьянским бандитизмом. Сначала в Омскую дивизию, которая усмиряла мужицкие восстания в Нижнем Поволжье. Я начальник штаба 79-й бригады, потом комбриг. Дальше перебрасывают нас в Тамбовскую губернию — антоновщину душим. И когда от крестьянского атамана Антонова и его «армии» остались пепел сожженных деревень, виселицы, разбухшие трупы «бандитов» в полноводных весенних реках, нас бросают на подавление Еланьского восстания. Да что же это такое, граждане-товарищи: кругом бунтуют русские мужики, которых я в Симбирской губернии за социалистическую революцию агитировал, «Землю — крестьянам!» — орал. Бунтуют, тупые головы, против родной советской власти. Признаюсь, Яков Самуилович: много мы мужиков в той войне положили, вода в реках розовой от крови стала. Но не только крестьянская кровь тогда текла. С нами они тоже — «око за око».

И — люто. Ох, люто! И вспоминать не хочется — тошно. Тогда одну народную частушку услышал, очень она, должен вам заметить, точная:

Пароход пристает ближе к пристани, Будем рыбу кормить коммунистами…

Вот такие пироги, граждане и товарищи.

Далее — осень 1921 года. Опять командировка! Ну прямо житья нет. В Сибирь. Назначен командиром бригады Пермской дивизии. И участвуем мы в боях против войск неуловимого барона Унгерна. (Тесен мир, дамы и господа! Как, оказывается, он тесен…— И. М.) Все то же: кровь, расстрелы, сожженные села, неубранные трупы людей и лошадей на уже заснеженных полях — в тех краях зима ранняя. Но — победили.

Вернулся в Москву. Все, думаю, теперь доучусь: Гражданская война вроде к концу приближается.

Не тут-то было!

Правда, год отучился, страстно увлекаясь (кажется, это уже повтор) восточными языками, вообще Востоком, его историей, а в свободное время — случалось, порой и ночами, — расширяю свои знания в таинственной и завораживающей области, в которую вторг меня профессор Барченко Александр Васильевич, и называется она — оккультизм. Иногда ночами, сидя над мистическими фолиантами, которые как-то легко, как бы сами собой попадают ко мне, и именно те, которые в данный момент необходимы, чувствую, что в своей комнате я не один. И уже знаю, кто пожаловал, можно даже не оглядываться: черный человек в котелке сидит в дальнем углу — там помещается старинное кресло, ребята-оперативники из какой-то барской усадьбы приволокли -сидит, за мной наблюдает, настроен дружественно; если оглядываюсь, встречаю сочувственный и одобряющий взгляд, правда, черный, пронизывающий: «Очень даже полезным и нужным делом занимаетесь, молодой человек. Продолжайте! Отвлекать беседами не буду».

Правда, один раз — была уже глубокая ночь — оглянулся, оторвавшись от труда мадам Блаватской «Тайная доктрина», и едва чувств не лишился: в кресле сидел… Никогда не догадаетесь кто, Яков Самуилович, даже не пытайтесь. Сидел барон Мирбах, убитый мною посол Германии, весь в крови, и смотрел на меня тем своим взглядом — последним. И самое ужасное и отвратительное заключается в том, что эта скотина улыбалась.