Великий Бисмарк. Железом и кровью - Власов Николай - Страница 58

Сложилась парадоксальная ситуация – чуть больше месяца назад Бисмарку пришлось приложить массу усилий для того, чтобы убедить короля начать войну, теперь он никак не мог уговорить его завершить кампанию. Сам «железный канцлер» на склоне лет вспоминал, что у него были две главные сложности: «Сначала заманить короля в Богемию, а после выманить его оттуда»[309]. «Если мы не будем ставить преувеличенные запросы и не поверим в свою способность завоевать весь свет, то мы получим мирный договор, достойный наших усилий. Однако мы так же легко воспаряем, как впадаем в уныние, и передо мной стоит неблагодарная задача лить воду в бурлящее вино и напоминать о том, что мы живем в Европе не в одиночку, а между тремя державами, которые относятся к нам с завистью и ненавистью», – писал Бисмарк Иоганне 9 июля[310]. В пылу споров министр-президент язвительно предложил двинуть прусские войска после захвата Вены в Венгрию, откуда уже рукой подать до Константинополя. Поскольку коммуникации к этому моменту так или иначе оборвутся, на берегах Босфора можно будет спокойно основать новую Византийскую империю, предоставив Пруссию ее судьбе[311]. Военные же говорили о том, что любая передышка позволит австрийцам собраться с силами и создать эффективную оборону.

На военном совете 12 июля Бисмарку снова пришлось спорить и с королем, и с генералами. В своих воспоминаниях он писал об этом: «Для наших дальнейших отношений с Австрией мне было важно по возможности предотвратить оскорбительные для нее воспоминания, насколько это удавалось без ущерба для нашей германской политики. Победоносное вступление прусских войск в неприятельскую столицу, конечно, было бы весьма отрадным воспоминанием для наших военных, но для нашей политики в этом не было надобности: самолюбие Австрии было бы тем самым, как и уступкой нам любого их исконных владений, уязвлено. Не представляя для нас крайней необходимости, это причинило бы излишние затруднения нашим будущим взаимоотношениям. Я уже тогда не сомневался, что завоеванное в этом походе нам придется защищать в дальнейших войнах, как достижения двух первых силезских войн Фридриху Великому пришлось защищать в более жарком огне Семилетней войны. Что французская война последует за австрийской, вытекало из исторической логики даже в том случае, если бы мы могли предоставить императору Наполеону те небольшие компенсации, которые он ожидал от нас за свой нейтралитет. И в отношении России можно было сомневаться, какова будет реакция, если там ясно представят себе, какое усиление заключается для нас в национальном развитии Германии. Как сложатся дальнейшие войны за сохранение добытого, не поддавалось предвидению, но во всех случаях важно было следующее: будет ли настроение, в каком мы оставим наших противников, непримиримым и окажутся ли раны, которые мы нанесем их самолюбию, неисцелимыми. В этом соображении заключалось для меня политическое основание скорей предотвращать, нежели поощрять триумфальное вступление в Вену на манер Наполеона. В положениях, подобных тому, каким было в то время наше, политически целесообразно не ставить после победы вопроса, что можно выжать из неприятеля, но добиваться лишь того, что составляет политическую необходимость. Недовольство военных кругов моим образом действий я считал проявлением ведомственной военной политики, которой я не мог предоставить решающего влияния на политику государства»[312].

В это же время в прусскую главную квартиру прибыл французский посол Бенедетти, который имел перед собой задачу довести до сведения главы прусского правительства точку зрения Наполеона. Она заключалась в том, что Пруссия не должна излишне усиливаться за счет свой победы. Бисмарк пообещал, что сфера влияния Берлина не выйдет за пределы северной части Германии и государства к югу от Майна полностью сохранят свою независимость. Франция, продолжал он, в свою очередь, может компенсировать себя за счет территорий вне пределов бывшего Германского союза, к примеру за счет Бельгии. Разумеется, Бисмарк не собирался поддерживать территориальные приращения Франции, но в сложившейся ситуации считал необходимым дать Бенедетти некоторые авансы, чтобы удержать Наполеона от вмешательства. С такими условиями в Париже могли смириться, тем более что Бисмарк обрисовал французскому послу перспективу общенационального подъема в Германии, направленного против западной соседки в том случае, если последняя попробует диктовать свои условия. Тем не менее глава прусского правительства понимал, что одними авансами французский император не удовлетворится и нужно скорее завершать войну. Счет шел на дни.

21 июля между Австрией и Пруссией было заключено перемирие сроком на пять дней, которые были использованы для активных переговоров между противоборствующими сторонами. В первую очередь это касалось прусской главной квартиры, где конфликт между Бисмарком и королем достиг своего пика. 23 июля состоялся военный совет, на котором глава правительства «твердо решил превратить принятие австрийских предложений в вопрос доверия кабинету. Положение было затруднительным; всех генералов объединяло нежелание прервать наше до сих пор победное шествие, а король чаще и с большей готовностью шел в те дни навстречу влиянию военных, нежели моему. Я был единственным человеком в главной квартире, который нес в качестве министра политическую ответственность». Поскольку Бисмарк вновь оказался фактически прикован к постели, военный совет был проведен в занимаемых им помещениях. «Я изложил мое убеждение, высказавшись в том смысле, что необходимо заключить мир на предложенных Австрией условиях, но остался в одиночестве; король согласился с военным большинством. Нервы мои не выдержали овладевавших мною днем и ночью чувств, я молча встал, прошел в смежную спальню и разразился там судорожными рыданиями. Рыдая, я слышал, как военный совет в соседней комнате был прерван. Тогда я принялся за работу и письменно изложил доводы, которые говорили, по моему мнению, в пользу заключения мира. Я просил короля, в случае его нежелания последовать моему совету, сделанному со всей ответственностью, освободить меня от моих обязанностей министра при продолжении войны»[313].

На следующий день глава прусского правительства явился к королю с докладной запиской. «Мне представляется важным, чтобы нынешний благоприятный момент не был упущен, – писал Бисмарк. – Было бы политической ошибкой, попыткой потребовать немного больше территории или денег ставить под вопрос весь достигнутый результат и подвергать его риску на поле боя или испытывать счастье на переговорах, в которые не исключено вмешательство сторонней силы»[314]. В докладной записке Бисмарк еще раз перечислял все аргументы внешнеполитического характера, толкавшие к скорейшему заключению мира, а также указывал на то, что в армии разразилась эпидемия холеры, затруднявшая продолжение операций.

Король, по всей видимости, находился под сильным давлением по крайней мере части представителей военной верхушки, поскольку в беседе с главой правительства пустил в ход все возможные аргументы. В частности, он заявил о необходимости наказать виновников войны, в первую очередь саксонцев и австрийцев. Бисмарк горячо возражал, подчеркивая, что речь идет не о судебном процессе, а о достижении поставленных целей. О том, что произошло дальше, он с присущим ему драматизмом пишет в своих воспоминаниях: «Противодействие, которое, согласно моим убеждениям, я считал себя обязанным оказать взглядам его величества относительно использования военных успехов и его стремлению продолжать победное шествие, что его величество пришел в такое возбуждение, что дальнейший разговор между нами сделался немыслимым. Под впечатлением, что мой совет отвергнут, я вышел из комнаты с намерением просить короля разрешить мне в качестве офицера вступить в мой полк. Вернувшись в свою комнату, я был в таком настроении, что мне пришло на ум, не лучше ли броситься из открытого окна четвертого этажа. Я не обернулся, когда услышал, как отворили дверь, хотя и предполагал, что вошел кронпринц, мимо комнаты которого я прошел по коридору. Я почувствовал, что он положил мне руку на плечо и сказал: «Вы знаете, что я был против войны, вы считали ее необходимой и несете ответственность за это. Если вы теперь убеждены, что цель достигнута и что теперь следует заключить мир, я готов помочь вам и поддержать ваше мнение у отца». Затем он отправился к королю и вернулся полчаса спустя в том же спокойном и дружелюбном настроении, но со словами: «Это стоило мне большого труда, но все же отец согласился». Это согласие получило свое выражение в помете, примерно следующего содержания, начертанной карандашом на полях одной из последних поданных мною записок: «После того как мой министр-президент покинул меня на виду у неприятеля, а я здесь не в состоянии заместить его, я обсудил этот вопрос с моим сыном, и так как последний присоединился к мнению министра-президента, то я вынужден, как это мне ни больно, после столь блестящих побед, одержанных армией, вкусить горьких плодов и принять столь постыдный мир». (…) Я с удовлетворением воспринял согласие короля на то, что признавал политически необходимым, не придавая особого значения не слишком обязательной форме, в которую это согласие было облечено»[315]. Возможно, «железный канцлер» в своих воспоминаниях несколько приукрашивал действительность, однако в том, что в эти дни ему пришлось вести серьезную борьбу, сомневаться не приходится. Конечно, вел он ее не в одиночку – сначала его поддержал кронпринц, а потом и Мольтке. По мнению Э. Энгельберга, большинство военных на деле выступали за прекращение кампании, и это не Бисмарк, а Вильгельм находился в изоляции, однако этот вывод представляется не вполне корректным[316]. В любом случае, Бисмарку вновь пришлось действовать вразрез с общей тенденцией, как это было уже не раз. Это свидетельствует о силе его воли и уверенности в собственной правоте, однако в то же время у главы прусского правительства усиливалась склонность не прислушиваться к чужому мнению и некритически относиться к собственным представлениям – то, что потом будут ставить ему в вину многие историки, рассматривая его деятельность в имперский период.