Факультет патологии - Минчин Александр - Страница 35

Я смеюсь:

— Но если Билеткин ходить начал, тогда я просто обязан, я ведь не такой корифей в литературе, как он.

Он хлопает меня по плечу:

— Ладно, Сашк, не прибедняйся. Пойдем покормишь меня в буфете, я жрать хочу, со вчерашнего дня ничего не ел.

Я веду Билеткина в буфет, это моя святая обязанность. Я его вечно кормлю, это мой долг, мне его жалко.

Боб идет с нами и говорит:

— Сашка, раз ты такой богатый, то покорми и меня. Я люблю добрых людей.

Я не богатый, а наоборот, но я кормлю и его. Сам я не ем, мне вообще с утра не хочется. Да и денег уже не хватило бы на себя.

На занятиях Ермиловой я появляюсь еще через две недели, ровно в середине ноября. Сразу скажу (надо сказать), что классику я читал всю и абсолютно ее не боялся. И напрасно. Это была необыкновенная женщина, и даже Ирка, которая брала всегда преподавателей как хотела и за что хотела… ходила к ней на все занятия. Больше того, вся наша группа собиралась до единого человека. И не только наша, а четыре остальных тоже. Нагнала она страху на нашем факультете. Эта руссо-славяно-фильская душа Окулина Афанасьевна Ермилова.

— Голубчик, — говорит она, — как же это так, я вас не видела никогда?

Я пришел впервые на занятия и стою перед ней, встав из-за стола.

— А мы полсеместра уже занимаемся. Вот у меня и крестики все стоят, что вы ни разу не были на занятиях.

Я молчу и делаю вид, что удручен.

— Ну хорошо, садитесь, посмотрим, как вы будете заниматься.

Вся группа вздыхает облегченно, думали, пошлет в деканат брать разрешение, допуск от декана, иначе не допустит для присутствия.

Зачем я прихожу на занятия (крайне редко)? Посидеть, поотдыхать, пошутить с группой, пообщаться; чтобы немного повеселиться и не так скучно проходило занятие. Я и начал, естественно, с реплик, шуток и острот. И ей это страшно не понравилось, она поджала губы и молчала, когда я перебивал, не делая замечания.

— Саш, — прошептала Ирка, — не надо, она это не любит. Не делай хуже, она тебя и так простила.

— Озолотила, можно сказать, — пошутил, не успокоившись, я.

Как раз на этом занятии, на втором часе, она раздавала и спрашивала темы, по которым мы хотели бы писать спецработы для экзамена. Она странно принимала экзамены: первый вопрос каждый должен был выступать по написанной дома работе; второй — тянуть билет и менять его, если он совпадал с темой спецработы, выполненной дома, и плюс она могла задать один любой вопрос, дополнительный. Она была единственная с такой манерой приема экзамена и считала его идеальным, а себя самой умной, объективно и всесторонне выверяющей знания студента.

Я был в списке самый последний, не по алфавиту, так как пришел в группу позже всех, кроме Билеткина, и Городуля, наша блядская староста, записала меня в журнале в самом конце. Я скучал, пока девки, трясясь, запинаясь, называли свои темы, сто раз обдуманные или продуманные дома.

— Ир, ты что писать будешь?

— Конечно, Достоевского, это ее любимый писатель. — Ирка была тонкий политик и бесподобный стратег.

Я тоже не имел ничего против Достоевского и решил, это смягчит ее в отношении моих пропусков.

Во время опроса она всем подсказывала свои идеи, когда называли темы, выражала какие-то странные эмоции, перебивала, добавляла, мне это было непонятно; к тому же скучно, и я сидел, подкалывал девок вокруг себя.

Она молчаливо наблюдала.

— Ну, а вы, молодой человек, много говорящий, что будете писать? — Казалось, ее это интересовало. То ли наоборот.

— Я? Наверно, Достоевского, — сказал я.

— Как «наверно»? Вы разве дома не обдумали, не взвесили все?!

— Конечно, обдумал, потому и говорю: Достоевского.

— Прекрасный писатель, — оценила она, — а что вы хотите взять у Федора Михайловича?

— «Игрока», — сказал я.

— Но, голубчик, я не знаю, стоит ли, по нему совсем нет публикаций, книг, роман неисследованный, сильный. Как вы будете работать, я боюсь, справитесь ли, на экзамене будет поздно, мой долг предупредить вас.

— А у меня вообще есть голова и пара мыслей в ней.

— Да? — Она была удивлена. — Что ж, это приятно, и тема интересная. — (Она вроде как сопротивлялась и в то же время соглашалась, как бы против была и в то же время по течению шла). — А позвольте спросить, почему вы выбрали этот роман?

— Нравится, динамикой, сюжетом.

— А-а, я понимаю, вы, наверно, тоже в душе игрок.

— Вы угадали, абсолютно точно. Большей чуши она сморозить не могла.

— Я ненавижу игроков, — сказала она.

— Богу — богово…

— Что вы сказали, а? Как это прозвучало?

— Что? Я разве что-то сказал.

— Или мне послышалось…

— Послышалось. — Я опустился на свое место, думая, что разговор по теме окончен.

— А я еще с вами не окончила.

Она сидела на столе, верхом, и мотала ногой, прикрытой длинным платьем ниже колена. Это была единственная преподавательница, которая сидела на столе на всех занятиях, на глазах у студентов. Одевалась же она в глухие платья темных тонов, как гимназистки — в гимназические: от темно-коричневого до темно-синего цвета, с белыми оборочками или воротничками у горла и рукавов.

— Да, что еще? — спросил я, вставая.

— А вы не хотите взять другую тему? Я бы вам посоветовала.

— Это почему? Я не волен делать то, что хочу?! У нас вроде свободный выбор, вы же и предложили. Или я исключение? Тогда хотите — назначьте, и я выполню, что вы скажете. — Я начал заводиться. А этого с преподавателями делать не стоит. Они выигрывают при любой игре.

— Ну что вы, я не хочу вас подталкивать или заставлять, у нас же демократическое общество («Когда оно было?» — прошептал Билеткин), и выбор, конечно, свободный, он предоставлен вам, но я не уверена и боюсь, что вы не справитесь. Возьмите лучше Некрасова или Короленко, я согласна.

Все зашептали: не упрямься, соглашайся, не лезь на рожон, ты видишь, она бесится.

— Нет, Некрасовым вы уж занимайтесь сами, а я буду писать по тому, что выбрал я. И я боюсь, что я справлюсь. — Эта дегенератка меня уже раздражала.

— А вы имеете что-то против Некрасова?

— Нет, — ответил я.

— Тогда я постараюсь спросить вас о нем на экзамене, — сказала она.

— Прекрасно, — ответил я. — Я могу сесть?

— Конечно, голубчик, вне всякого сомнения. Вам и вставать не надо было.

Она подняла следующего и последнего: Билеткина.

— Ну, Саш, она тебе устроит, зачем ты с ней связался, — сказала Ирка.

— Не разговаривайте, пожалуйста, — моментально пропела она.

Мне вдруг стало весело: какая-то полупридурочная маразматичка и нагнала страху на двадцать пять человек — это наша группа, да и на другие тоже: все трясутся в ожидании.

— А вы что будете писать, Боря? — спросила она.

Мне захотелось ее подколоть. Билеткин зазаикался.

— А он хочет по Пушкину или по Байрону лучше, — пошутил я.

Сначала мне пришел в голову Пушкин (первая половина XIX в.), а потом Байрон (иностранная литература), он был удачней, но не сразу в голове родился. Группа засмеялась, не сдержавшись.

— Голубчик, а вы, если будете вести себя так и мешать мне, я вам песенку спою на экзамене.

Я рассмеялся:

— Очень приятно будет послушать. А что это значит?

— А вам потом расскажут, поинтересуйтесь на перемене, — и она выключила меня из внимания и из своего взгляда, поворотом головы, и опять взялась за Билеткина.

— Ну что, допрыгался, — зашептала Ирка, — тому, кому она поет песенку на экзамене, это значит — двойка.

— Она что, серьезно это делает: поет!

— Я же тебе говорю, что она шизофреничка. Не выводи ее, пока не поздно.

— Разговоры, пожалуйста. Я повернулся.

— Опять вы, голубчик, разговариваете. Вы меня очень огорчаете.

— Вы же не даете мне вас развеселить, — говорю я.

— Что?!

— Потому вы и огорченная…

— Саш, — вскрикнула Ирка, — прекрати! Прозвучал звонок, и все стали выходить из класса.

Ирка повисла на мою руку и оттащила к перилам, откуда была видна вся круглая площадь и пол-института, середина здания у нас была пустая.