Факультет патологии - Минчин Александр - Страница 28

— Нет, Андрюшенька, я хотела, но он отказался.

Мы смеемся. Я все еще не верю, а он уже вручает мне приглашение, где написано, что свадьба состоится в Каминном зале ЦДРИ, что рядом в переулке с рестораном «Берлин», напротив зада «Детского мира».

Я читаю и в этот момент верю, что Ирка, моя Ирка, плод моих стараний, усилий и забот, действительно женится.

— И, Саш, тебе спасибо за пять пачек «Овулена», что ты Ирке подарил тогда. — (Я ей сделал подарок за зачет по английскому языку.) — Месяца через два опять понадобится. Так что с тебя никаких подарков на свадьбу не надо, кроме ста пачек «Овулена». — (Ты, я вижу, неплохо по… собираешься, говорю я про себя.) — Ирка по своим гинекологам уже соскучилась, забыла, когда их видела.

— Всю жизнь бы не видела, — смеется Ирка, — спасибо, Санечка, — и целует меня.

Я чуть не спрашиваю: а как же Лилька Уланова и основы обучения элементарным навыкам лесбоса… Но вовремя останавливаюсь. Юстинов говорит:

— А сейчас — все пить, пива, и гулять до утра. А Ирке можно только пирожное… Да, Ирочка?

— Да, Андрюшенька!

Прямо современная идиллия. (Вот она нынче какая.)

Даже смотрят друг другу в глаза, чтоб мои провалились глаза, если этого не вижу я. Юстинов хвастается:

— Она теперь шелковая будет. Пока не выйдет замуж за меня.

А Ирка так тихо-тихо добавляет:

— Зато потом начнется… — и выдыхает, чуть дыша.

Я смеюсь, Юстинов этого не слышал, кажется.

Каждый учебный год в этом институте у меня начинается с пивной.

Мы отправляемся пить пиво и говорить, где кто провел лето. Которое теперь будет только в следующем году. (Эх, если бы я знал, какое то будет лето…)

Оказалось, что они с Юстиновым были в Коктебеле, в Доме творчества, куда его папа достал им путевки. Там же были и Сашка с Никитой, и вся компания Юстинова приезжала, Машка Куркова и другие фарцовщики, с кем он крутит дела.

— В общем, весело было! — говорит Ирка.

— А про Сашку с Никитой я тебе вообще гениальную историю расскажу. Они соревновались в очень интересном виде спорта: кто больше трипперов подхватит. До этого лета у них было поровну, но на данном этапе Никита вышел резко вперед: у него уже их тринадцать, вернее, тринадцатый, а у Сашки только девять. Он остепенился, все время с Оленькой проводит Даличевой.

Саша достаточно отставал, как я понял, но, исходя из этого особого вида спорта, явно не переживал. Юстинову это нравилось:

— Так что Никита у нас — рекордсмен нынче! Победитель по трипперам!

— Где это он их умудряется подхватывать столько? — спрашиваю, наверно, наивно я. Очевидно — все в том же неглубоком месте.

— Да, он ложится на кого попало. К тому же водку жрет, когда лечится, выходит, новый еще не залечил, как старый опять начинается.

— Так он же наградил вокруг себя, наверно?

— Тысячи. А он их предупреждает: я, говорит, трипперный, а они все равно не верят и ложатся.

— Вот Андрюшенька у меня не такой, — говорит Ирка, отхлебывая из его кружки большими глотками пиво. — Правда, Андрюшенька? У тебя же не было ни одного триппера, а?

— Ир, не задавай глупые вопросы.

— Ну скажи, сколько у тебя было?

— Отцепись, Ир.

— Или тебе ни одна не дала, кроме меня?! Скажи, а?

— Ну все. Ирка понюхала пива, теперь тебе, Саш, с ней разбираться.

— Ира, не надо, — предупреждаю я.

— Пусть скажет немедленно, так хочу я.

— Ты мой — вечный триппер, Ира, — говорит он. Ирке, видимо, нравится это сравнение, и она улыбается.

Пивнушка закрывается в восемь, и мы уходим из нее последние.

— Ир, а занятия начались? — на всякий случай спрашиваю я.

— Конечно, милый, как обычно, с первого сентября. А сегодня уже восемнадцатое…

— Ну ладно, тогда завтра в институте увидимся.

— Ты знаешь, что мы теперь с утра учимся?

— Не-а. А чего ж я тогда после трех приехал?

— А это я не знаю, Саш. — Юстинов улыбается.

— А вы что там делали?

— Ждали тебя. — Ирка смеется.

— Пригласить на свадьбу, — добавляет Юстинов. И как далекое эхо мне вслед несется «свадьба-а», «свадьба-а».

Вечером у меня состоялось долгое и нудное обсуждение с папой проблемы: как я буду вести себя (и по-прежнему ли?..). Думаю ли я за голову браться и человеком становиться. Я за нее и так каждый день брался, когда мылся. И он зудил меня полвечера.

Он уже забыл, как я летом читал запоем до одури, и ему это нравилось. И он ходил вокруг меня, не дыша. Он все забыл. Мне стоило долгих трудов, повторов и усилий, либо, правильнее сказать, повторяющихся усилий доказать, что первые две недели никто не занимается, такие правила этого института, и преподаватели пребывают в отпуске. Во что он не верил и собирался сам ехать в институт и все выяснить. От чего мне становилось плохо, гораздо хуже, чем от Иркиного голого танцевания по тортам на столах.

На следующий день воспитательные моменты начали действовать, и рано утром меня выдворяют из дома. Занятия начинаются в восемь пятнадцать, чтоб она была счастлива, эта жизнь. В метро я натыкаюсь на людей, они шарахаются от меня. А я иду, вперед выставив руки, как бы предупреждая. Чья-то железная пясть хватает меня, останавливая.

Милицейская форма и одна звездочка. Маленькая.

— Проснитесь, молодой человек, вы в общественном месте. Забыли, где находитесь?!

— У-у, — бормочу я.

— Дома спать надо. — Он смягчается. — Студент небось.

Смотри, тупой, а догадался. (У меня почему-то с детства такое мнение: вся милиция — тупая.)

В институт я доезжаю, два раза спотыкаясь.

Занятия уже начались, но кого они касаются. А все же интересно, какие у нас в этом году занятия. И я иду смотреть, зная, что все это висит где-то около деканата. Я иду к расписанию. Вы ничего не понимаете — впервые за все годы, на третьем курсе обучения, я иду к нему, чтобы посмотреть в расписание. Это же исторический момент, кульминационный пик резкого поворота, небывалый взлет моего падения, коренная ломка мировоззрения…

Но найти его сразу не могу. Я серьезно. Я иду в деканат и спрашиваю Зинаиду, где расписание. Она смотрит на меня и говорит:

— Ты что, смеешься? Я и ей повторяю:

— Нет, я серьезно.

— Как, ты доучился до третьего курса и не знаешь, где оно висит?

Я начинаю издалека:

— Зинаида Витальевна, жизнь такая сложная штука, что не знаешь порой, где твои…

Она перебивает:

— Так вот, расписание висит на стене, прямо напротив двери деканата.

И вся приемная вместе с ней валится от смеха. И лежит еще, по-моему, полчаса.

Я выхожу и правда вижу — висит.

Смотрю в расписание и не могу в нем разобраться, где, что, когда, во сколько, какая группа. И кто только может понимать такие сложные расписания, черт-те что, голову сломать можно. Наконец через пять минуть нахожу то, что мне нужно, — третий курс, и тут мне становится нехорошо, так как на первом месте, каждую неделю, по четвергам, проставлены занятия, которые называются физкультура. Мне делается просто плохо. Ну, Пенис, какая мать тебя родила! И все на мою голову, а голова-то одна. Даже если она как головка… я имею в виду небольшая. А вы что подумали?

С горя я иду в буфет. Выпиваю стакан чая с лимоном, съедаю два бутерброда, стараюсь побольше хлеба, говорю «доброе утро, Мария Ивановна» нашей буфетчице, еще та сука, ворюга, и иду читать.

В журналах иногда печатаются стихи Беллы Ахмадулиной, найти их больше нигде невозможно, сборники у нее не выходят. А Беллу я люблю и читаю на данном этапе.

Я набираю кучу летних журналов и сажусь читать. Есть очень неплохой журнал «Иностранная литература», он только в семьдесят шестом году скурвится и таким останется навсегда, напостоянно. И почти в каждом номере можно найти что-нибудь интересное, увлекательное. В прошлом году в феврале я читал классную вещь (не знаю, как сейчас, боюсь перечитывать) «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган. Она мне очень понравилась. Поразило сходство, похожесть моей Натальи и той Натали, даже имя было одинаковое. Она тогда тоже читала, по моему совету, Наталья… Даже муж прочел. Я уношусь в воспоминания о ней. Как все было прекрасно. И почему это обязательно куда-то девается, то, что прекрасно, исчезает, перестает существовать. Куда улетучиваются все чувства? Какой же я был от нее обалделый тогда, и даже не стыдно вспомнить — это редкость.