Искатель. 1993. Выпуск №6 - Дар Фредерик - Страница 30

— Продолжайте, старина, вы меня заинтриговали.

— Правда? — улыбается стукач, окидывая окрестности взглядом, острым, как штопор.

— Могу заверить официально.

— Ну так вот, через некоторое время она попалась на крючок одному коту.

— Кто он?

— Да так, один бывший бесталанный актеришка. Он провалился в казино, гастролировавшем по ярмаркам, и после этого перебивался чем попало…

— Что вы имеете в виду под «чем попало»?

Бармен смотрит на Фернайбранку. Мой коллега поощряет его кивком головы, после чего парень многозначительно затыкает одну ноздрю большим пальцем.

— Он был связан с наркотиками?

— Его можно понять, — увиливает он от прямого ответа.

— Как звали этого малого?

— Да, знаете ли…

Фернайбранка нервно цокает языком.

— Выкладывай, сынок, — говорит он сухо, — ведь ты уже успел исповедаться в этом году, а?

— Его звали Стив Марроу.

— Это его настоящее имя?

— Думаю, да. Но, знаете, я не ходил снимать копию с его свидетельства о рождении.

— Где он здесь обретался?

— В отеле «Пин Парасоль».

— Вы говорите, что он соблазнил девчонку?

— В два счета! Наверное, потому, что тоже был из Англии, как и она. Эта дикарка, хранившая молчание даже с самыми обходительными парнями, упала в руки этого проходимца, как спелый плод с ветки.

— Красивая метафора, а дальше?

— А дальше ничего… Они продолжали встречаться еще некоторое время, а потом оба исчезли.

ГЛАВА XVI,

Шотландская ночь весьма экономно сияет звездами, когда я останавливаю свой первоклассный бентли неподалеку от жилища мамаши О'Пафф. Трепещет утесник на песчаных берегах, угукают совы и квакают лягушки в камышах.

По правую руку от меня массивный силуэт Оужалинс Кастл неприступной цитаделью врезается в небосклон. Если бы в этой мрачной глухомани вдруг появился призрак, он бы меня ничуть не удивил. Зловещее местечко.

Бывшая куртизанка с Монружа поселилась в старом бараке, пронизанном сквозняками. Окна с полуразбитыми, залепленными клейкой лентой стеклами придают законченность этому полному убожеству.

Я складываю ладони рупором (в данный момент это полезней, чем сложить их штопором) и взываю, учитывая время и место, приглушенным голосом:

— Берю!

Я повторяю это снова и снова голосом, нарастающим, как молодая луна, и дрожащим, как песня молодой квакушки.

Nobody[53]! Я свищу, я стучу в дверь, в стекла, в ставни — тщетно. Ставлю болото против Пол Пота, что Берю и дама Глэдис нализались скотча. Я давлю на щеколду, и дверь пугливо шарахается от меня, как группка митингующих студентов от полицейского фургона.

Бледный свет звезд позволяет различить на полу посередине комнаты светлую массу. Я чиркаю спичкой и вижу распростертую Глэдис с подсунутыми под щеку тапками, вольготно откинутой в сторону рукой, задранной юбкой и широко раскрытым ртом. Эта достойная торговка любовными утехами очень изменилась. Она несомненно была права, что с такой физиономией эвакуировалась из Парижа в Шотландию. Я даже думаю, что она могла бы уйти на заслуженный отдых куда-нибудь посевернее, for example[54] в Исландию или в район Берингова пролива, чтобы не протухнуть окончательно.

У нее распухшее лицо в синеватых прожилках. Ее волосы, давно не крашенные, напоминают парик гвардейца, который участвовал в аресте короля Луи XVI. Теперь это алкоголичка во всей своей ужасающей красе.

Она храпит, как бульдозер на стройплощадке. Я снова зову голосом кентавра:

— Берю!

Затем, чтобы разбудить глубины профессионального подсознания чертового ханыги, я говорю строгим голосом:

— Старший инспектор Берюрье, вас просят к телефону.

Ноль!

Я осматриваю дом. Это недолго, так как он состоит из двух жалких комнатенок. Толстяка здесь нет. Но на груде ящиков я замечаю его чемодан. Хибара пропахла копченой селедкой, коптящей керосиновой лампой, копотью стен, табачным дымом, шотландской сажей и изношенной резиновой обувью.

Я возвращаюсь к даме, раскинувшейся на полу, и деликатно тормошу ее носком штиблета.

— Мадам Глэдис! — обращаюсь к ней. — Вы не могли бы прийти в себя на пару секунд, мне надо с вами поговорить!

Как же, разбежалась! Эта простипома продолжает дрыхнуть в парах виски. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио, который способен без всякого ущерба заменить масло, маргарин и рахат-лукум, действует тонко и изобретательно при помощи ведра холодной воды из соседнего колодца.

Нет ничего лучше для пьянчужки, чем ледяной душ.

Старушка перхает, чихает, открывает один глаз и изрыгает ответный душ ругательств.

— Ну как, полегчало, Глэдис? — спрашиваю я ласково.

Она смотрит на меня тяжелым взглядом. Я поднимаю ее за корсаж и прислоняю к стене. Но ее голова не хочет держаться на шее.

— Где наш друг Берюрье? — спрашиваю я.

Мамаша О'Пафф освобождается от лишнего урчанья в животе и удостаивает меня следующими эпитетами: б… выродком (подразумевая, наверное, то, что она с удовольствием усыновила бы меня), кроличьим дерьмом (я не против этих симпатичных травоядных и их субпродуктов), козлиной свежатиной (в этом производном от слова свежесть чувствуется что-то чистое и весеннее, что полностью компенсирует его оскорбительный смысл) и импотентом (что является ее полным правом, так как у меня никогда не возникнет влечения к этой даме).

Я нахожу лучший выход из положения и снова иду к колодцу. Сохраняя полнейшее в мире спокойствие, я выплескиваю ей на портрет еще половину (по-английски — the half) ведерка. Снова перханье, снова отфыркивания. Снова поток ругательств, не уступающих по красоте предыдущим.

В это время ваш знаменитый Сан-Антонио проявляет утонченную куртуазность, благодаря которой он стал своего рода Кольбером полиции[55].

— Послушай, Глэдис, — прерываю я ее, — если ты не ответишь на мои вопросы, я буду поливать тебя до тех пор, пока не вычерпаю весь колодец, это тебя устраивает?

И в подтверждение своих слов я выплескиваю на нее из ведра остатки бальзама.

— Сейчас все о'кей, дорогая?

— Ну чего ты ко мне привязался, бродячая падла? — интересуется подружка Берюрье.

— Где мой друг Берюрье, который остановился у вас?

— Я его больше не видела…

— Вы лжете. А если вы будете лгать, вас засадят в тюрягу. А если вас засадят в тюрягу, у вас не будет виски. А если у вас не будет, виски, вас хватит белая горячка. Ваши мозги заполонят летучие мыши и тараканы, смекаете?

— Тоже мне, друг Берю, — разоряется она по-французски. — Тоже мне француз паршивый! Горлопан и чистоплюй!

Она замолкает и начинает брызгать слезами, как фонтаны Пятачка на Елисейских полях.

— А! Будь проклят тот день, когда я решила оставить Монруж, чтобы сдыхать от виски в этой проклятой стране!

Я растроган, как школьник.

— Ладно, мать, не убивайся: у каждого свои проблемы. Киношное счастье бывает лишь в Голливуде. Оно длится час тридцать пять на экране, и все балдеют. Я спрашиваю вас, где Берю…

В ней продолжает рыдать скотч, но она все-таки отвечает сквозь слезы:

— Я же говорю вам, что он еще не вернулся. Он перекусил здесь в полдень, вышел и до сих пор не возвращался…

— Вы не знаете, куда он ушел?

— Нет. Я его спросила, но он ответил: «Профессиональная тайна», чертова свинья!

— Надеюсь, он вам сказал, что вернется к обеду?

— Конечно, сказал. Он даже притащил из города холодную курицу и пару бутылок скотча…

— Которые вы и выпили, ожидая его?

— Да.

— Вы никого не видели?

— Видела.

Я настораживаюсь.

— Кого?

— Сразу же после того, как этот ажан ушел, появился какой-то тип и спросил о каком-то Сан-Антонио.