Судьбы и сердца - Асадов Эдуард Аркадьевич - Страница 55

Ну давай о чем-нибудь другом.

Знаешь, там, в приемной, перед встречей

Можно все услышать обо всем.

Ждешь халата в строгой тишине,

Ну а сестры… Им же все известно…

— Вот так штука. Это интересно…

Что ж тебе сказали обо мне?

— Да сказали, очень было плохо,

Раз решили даже, что конец…

Только ты не дрогнул и не охнул,

В общем, был взаправду молодец.

— А еще о чем порассказали?

— А еще, пожалуй, о друзьях,

Что на фронт всегда тебе писали

И сидят тут у тебя едва ли

Менее, чем в собственных домах.

Видно, что отличные друзья.

Кто они? — Да большей частью школьные,

— И при этом скажем, не тая,

Что средь них есть даже и влюбленные…

Прибегут в наглаженной красе

С теплотой и ласковым приветом.

— Кто тебе рассказывал об этом? —

Улыбнулась: — Да буквально все.

От врача и до швейцара дедушки!

Говорят, не помнят никогда,

Чтобы одному четыре девушки

Предложили сердце навсегда!

А какая я, уж и не знаю. —

Замолчала, за руку взяла.

— Шурка, Шурка, что ты за дурная!

Да сейчас я просто отметаю

Все эти сердечные дела.

Может, и наделаю ошибок,

Но в бинтах, в сомненьях и крови

Мне сейчас не очень до улыбок

И, прости, совсем не до любви!

Что мне шепот и уста влюбленные,

Если столько раз еще шагать

В дверь с табличкой «Операционная»,

Э, да что там долго объяснять!

Закурили. Оба помолчали.

— Да, конечно, — выдавила ты, —

Я пойму, наверное, едва ли,

Что такое раны и бинты.

Это страшно, если хочешь, жутко,

Даже я как в пламени горю.

Только я же вырвалась на сутки,

Потому вот так и говорю!

Может быть, я в чем-то ошибаюсь,

Только знаю, знаю все равно:

Одному, сквозь ветер пробиваясь,

Тяжело. А я не пригибаюсь,

Наплевать, светло или темно!

Если б знать мне, если б только знать,

Что вернусь из пламени обратно, —

Никому на свете, вероятно,

У меня тебя бы не отнять!

Нет, ты веришь, я же не боюсь,

Только сам ведь знаешь, как предчувствую,

И теперь вот, ну, как будто чувствую,

Что легко обратно не вернусь…

Ты не спорь, но поимей в виду:

Хоть безвестна буду, хоть прославлена,

Только, если крепко буду ранена,

Я к тебе такою не приду.

Если уж сражаться, то сражаться

За любовь, которая б смогла

Дать тебе действительное счастье,

А не грусть от шкафа до стола!

Помню, как, поднявшись на постели,

Я сказал в звенящей тишине:

— Ну чего ты, Шурка, в самом деле,

Мучишь душу и себе и мне!

— Это верно. И давай забудем!

Я и вправду нервов не щажу.

А писать-то хоть друг другу будем?

— Как же без письма хорошим людям?! —

Я махнул рукой! — Да напишу!

Шура, Шура, через много лет

Ты сними с души моей каменья

И прости за это раздраженье

И за тот бесчувственный ответ.

Если можешь, вычеркни, прошу.

Мне сказать бы мягко и сердечно:

— Что ты, Шурка, напишу, конечно! —

Я же как отбрил: — Да напишу!

Был я весь как бьющийся костер.

Встреться мы хоть чуточку попозже —

Может быть, сердечнее и проще

Получился б этот разговор.

Долго-долго словно бы во сне

Мы сидели рядом и молчали.

Вдруг в какой-то тягостной печали

Ты прильнула бережно ко мне.

— Завтра я уеду. И не знаю

Ничего о собственной судьбе.

Но тебе, ты слышишь, но тебе

Я. как жизни, светлого желаю!

Я хочу, чтоб было впереди

Что-то удивительно большое

И душа, звенящая в груди,

Вечно знала, что бороться стоит!

Пусть тебе сейчас не до любви,

Но в бинтах не вечно же солдаты!

И зови ее иль не зови,

А любовь придет к тебе когда-то!

И тебе я от души желаю,

Впрочем, нет… Прости меня… Постой…

Я ведь тех, кто ждет тебя, не знаю,

Кроме, кроме, может быть, одной.

Той, что мне халат свой отдала.

Сразу ведь меня не пропустили.

Но потом, когда она сошла,

Мы с ней на ходу поговорили.

Кажется, она-то вот и главная… —

Вдруг на сердце набежала тень.

— Ничего… Молоденькая. Славная,

А приходит часто? — Каждый день.

— Что же, это трогает, признаться! —

Потонула в папиросной мгле.

— Мне, конечно, трудно разбираться,

Но не знаю, много ли в семнадцать

Можно знать о жизни на земле?

Быть женой поэта и бойца —

Значит сквозь любые испытанья

Верить до последнего дыханья

И любить до самого конца!

Вот и все. Прости, коль взволновала.

Просто недомолвок не терплю.

Всякого я в жизни повидала,

Потому так прямо и рублю.

Да, вот если знать бы, если б знать,

Что живой притопаю обратно,

Никому на свете, вероятно,

У меня бы счастья не отнять!

Ну прощай, мой светлый человек…

До чего же трудно расставаться!

Ты прости, но только может статься,

Что сейчас прощаемся навек…

Нет, не бойся, рук не заломлю.

Нам, бойцам, ведь и нельзя иначе.

Ну а то, что вот стою и плачу,

Так ведь это я тебя люблю…

И пускай ты о невзгоды бьешься,

Ты обязан. Слышишь? Ты такой,

Все равно ты встанешь и добьешься,

И до звезд дотянешься рукой!

Нет дороже для меня награды,

Чем твоя улыбка. Ну, прощай!

И прошу, пожалуйста, не надо,

Никогда меня не забывай!

Крепко-крепко пальцы мои сжала

И почти с тоскою пополам

Вдруг с каким-то трепетом припала

К пересохшим, дрогнувшим губам,

— Повторяю без высоких фраз,

Что душой навек к тебе припаяна

И люблю без памяти, отчаянно

В самый первый и в последний раз!

Ну а если вдруг судьба мне хмуро

Где-то влепит порцию свинца,

Помни, что жила на свете Шура,

Что была твоею до конца!

Глава VIII

РАННЕЕ УТРО В МОСКВЕ

Тихо ночь редеет над Москвою,

За окошком розовеет снег.

Так мы и не встретились с тобою,

Шурка, Шурка, славный человек!

Так и не увиделись ни разу.

И теперь сквозь ветры и года

Ничего-ни жеста и ни фразы —

Не вернуть обратно никогда.

И друзей, что вместе воевали,

Дальние дороги развели:

Те — на Волге, эти — на Урале,

Ну а те, что адресов не дали,

Просто из сражений не пришли.

Впрочем, мир не так уж и широк,

И при всех работах и заботах,

Смотришь, вдруг и объявился кто-то,

Забежав порой на огонек.

Ну а чьи-то души постоянно

Где-то рядом, полные тепла,

Помнишь, Шурка, Гурченко Ивана —

Нашего веселого хохла?!

Что в походе, в радости, в печали,

Наплевать, устал иль не устал,

Требуя, чтоб хлопцы поддержали,

Удалые песни запевал!

И теперь, взволнованные встречей

И забросив будни, иногда

Мы садимся рядышком под вечер

И уходим в давние года.

Мы уходим в дымные рассветы,

В мокрый ветер, в хмурый листопад,

Проверяя мощные ракеты

И встречаясь с сотнями ребят.

Вспомним всех, с кем тяготы и радости

Мы несли сквозь дали и года.

Лишь тебя из высшей деликатности

Он не вспоминает никогда.

Лишь в столе однажды обнаружив

Твой портрет в шинели фронтовой,

Он, поежась словно бы от стужи,

Все стоял, стоял перед тобой.

А затем с растроганною силой

Тихо молвил, глядя на портрет:

— Ну и сердце золотое было!

До чего ж она тебя любила…

Только знал ты это или нет?!

Впрочем, если молвить откровенно,

Хоть и узок дружбы старой круг,

Есть еще большой и светлый друг

У меня с той замяти военной.

Сам Иван Семенович Стрельбицкий,

Наш любимый, грозный генерал

(Вот чего уж я не ожидал!),

Не забыл, запомнил, отыскал,