Судьбы и сердца - Асадов Эдуард Аркадьевич - Страница 12

Бьются, стучат, как в броню металл,

А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,

Как мало, наверное, необходимо:

Замерзнув вконец, оказаться в тепле,

Где доброе слово да чай на столе,

Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.

Потом сквозь метельное завыванье:

— Алло! Здесь в рубке твоя жена!

Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,

Какие-то шорохи, трески, писки,

И вдруг далекий голос жены,

До боли знакомый, до жути близкий!

— Не знаю, что делать и что сказать.

Милый, ты сам ведь отлично знаешь,

Что, если даже совсем замерзаешь,

Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!

Ну как объяснить ей в конце концов,

Что он не нарочно же здесь погибает,

Что боль даже слабо вздохнуть мешает

И правде надо смотреть в лицо.

— Послушай! Синоптики дали ответ;

Буран окончится через сутки.

Продержишься? Да?

— К сожаленью, нет…

— Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.

Развязка, вот она, — как ни тяжко,

Живет еще только одна голова,

А тело — остывшая деревяшка.

А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?!

Держись! Часов через пять рассвет.

Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!

Ну есть ли хоть шанс?

— К сожалению, нет…

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.

Как трудно последний привет послать!

И вдруг: — Раз так, я должна сказать! —

Голос резкий, нельзя узнать.

Странно. Что это может значить?

— Поверь, мне горько тебе говорить.

Еще вчера я б от страха скрыла.

Но раз ты сказал, что тебе не дожить,

То лучше, чтоб после себя не корить,

Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена

И стою любого худого слова.

Я вот уже год как тебе неверна

И вот уже год как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя

Твоих горячих восточных глаз —

Он молча слушал ее рассказ.

Слушал, может, последний раз,

Сухую былинку зажав зубами.

— Вот так целый год я лгала, скрывала,

Но это от страха, а не со зла.

— Скажи мне имя!.. —

Она помолчала,

Потом, как ударив, имя сказала,

Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:

— Мы улетаем на днях на юг.

Здесь трудно нам было бы жить счастливо.

Быть может, все это не так красиво,

Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,

Выдержать, встретясь с твоими глазами.

За сына не бойся. Он едет с нами.

Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.

Но больше не будет иного времени. —

Он слушает молча. Горит голова…

И словно бы молот стучит по темени…

— Как жаль, что тебе ничем не поможешь!

Судьба перепутала все пути.

Прощай! Не сердись и прости, если можешь!

За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?

Наверно, кончились батареи.

Все дальше, все тише шумы… голоса…

Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!

Оно полыхает огнем и ядом.

Оно разрывается на куски!

Что больше в нем: ярости или тоски?

Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.

Перед глазами сплошной туман.

Где дружба на свете и где любовь?

Их нету! И ветер, как эхо, вновь:

Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,

Как псу, коченея под стоны вьюги,

Чтоб два предателя там, на юге,

Со смехом бутылку открыв на досуге,

Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца

И будут усердствовать до конца,

Чтоб вбить ему в голову имя другого

И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана

Душонке трехлетнего пацана.

Сын слушает гул самолетов и ждет.

А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,

Взведенное, словно курок нагана.

От нежности, ярости и тоски

Оно разрывается на куски.

А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?

Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!

Чудо? Вы скажете, нужно чудо?

Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться

И, всем существом устремясь вперед,

Грудью от мерзлой земли оторваться,

Как самолет, что не хочет сдаваться,

А, сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,

Замертво рухнешь в сугроб ничком!

И все-таки он, хрипя, поднимается.

Чудо, как видите, совершается!

Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,

Но тело горит, будто жарким летом,

Сердце колотится в горле где-то,

Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель

Глаза мальчишки, что верно ждут,

Они большие, во всю метель,

Они, как компас, его ведут!

— Не выйдет! Неправда, не пропаду! —

Он жив. Он двигается, ползет!

Встает, качается на ходу,

Падает снова и вновь встает…

II

К полудню буран захирел и сдал.

Упал и рассыпался вдруг на части.

Упал будто срезанный наповал,

Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,

Оставив после ночной операции

На чахлых кустах клочки седины,

Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,

Ломая безмолвие тишины.

Шестой разворот, седьмой разворот,

Он ищет… ищет… и вот, и вот —

Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.

Скорее! Ну что там: зверь? человек?

Точка качнулась, приподнялась

И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!

Ровно и плавно гудят машины.

И первой без лесенки прямо в сугроб

Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: — Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. —

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замерзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

— Не смей… Ты сама же сказала мне…

— Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!

Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой!

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца.

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

ПИСЬМО С ФРОНТА

Мама! Тебе эти строки пишу я,

Тебе посылаю сыновний привет,

Тебя вспоминаю, такую родную.

Такую хорошую, слов даже нет!

Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,

Немного лентяя и вечно не в срок

Бегущего утром с портфелем под мышкой,

Свистя беззаботно, на первый урок.

Грустила ты, если мне физик, бывало

Суровою двойкой дневник украшал,

Гордилась, когда я под сводами зала

Стихи свои с жаром ребятам читал.

Мы были беспечными, глупыми были,

Мы все, что имели, не очень ценили,