Последние заметки Томаса Ф. - Аскильдсен Хьелль - Страница 1

Хьелль Аскильдсен

Последние заметки Томаса Ф., сделанные им для человечества

Шахматы

Мир сильно изменился. Жизнь, например, занимает теперь гораздо больше времени. Мне далеко за восемьдесят, а все пыхчу. Я еще очень крепкий, хотя крепиться мне вроде бы ни к чему. Не хочет жизнь меня отпускать. Раз незачем жить, незачем и помирать. Выходит, так.

Давно, когда ноги еще слушались меня, я навестил брата. Мы не виделись три года, но я нашел его по старому адресу. «Жив еще», – приветствовал он меня, хотя годами старше. Я захватил с собой перекусить, он угостил меня водой. «Тяжело жить, – сказал он. – Невыносимо». Я был занят едой и не ответил. Разговоры разговаривать я не люблю. Наконец я допил и доел. Брат изучал что-то на стене над моей головой. Встань я, ему пришлось бы смотреть прямо на меня – если б он только не отвел глаз. Что он сделал бы всенепременно. Со мной ему неуютно. Вернее, неуютно из-за меня. Видимо, укоры совести, про угрызения уж не говорю. Он наваял двадцать с лишком толстенных романов, а я всего несколько тонюсеньких. Он именит, репутация, правда, чуть сомнительная. Пишет-то все о любви, в основном – плотской, откуда и вдохновение.

Он продолжал рассматривать что-то поверх моей головы, еще бы, с двадцатью-то нетленными романами в арсенале – чего себе не позволишь; мне нестерпимо захотелось встать и уйти немедленно, не приступая к делу, но глупо как-то: я потратил столько сил на дорогу, и я предложил ему партию в шахматы. «Много времени отнимет, – отрезал он. – А мое почти истекло. Раньше надо было приходить». После этих слов мне надлежало подняться и уйти, на что он и рассчитывал, но я вежлив и деликатен до щепетильности, это моя вечная слабость, одна из них. Поэтому я сказал: «Ну, не больше часа». – «Да, – согласился он. – Сама игра. А возбуждение от победы или досада от проигрыша? Моему сердцу это уже не по силам. Да и твоему». Я не ответил, не хватало еще обсуждать мое здоровье с ним. Но сделал ответный ход: «А, так ты боишься смерти». – «Чушь. Просто мне надо успеть закончить дело всей моей жизни». Именно так он и выразился, выспренно – с души воротит. Палку свою я положил на пол и теперь нагнулся поднять ее, пора было кончать балаган. «Умирая, мы, по крайней мере, перестаем противоречить себе», – сказал я, совершенно не рассчитывая, что он поймет, куда я клоню. Его высокомерие конечно же не позволило ему уточнить, что я имею в виду. «Я не хотел сделать тебе больно», – сказал он. «Больно? Да мне глубоко плевать, – парировал я довольно громко, видимо немного разнервничавшись, – и на те безделицы, что я сочинил, и на ту ерунду, что не написал!» Потом я встал и произнес перед ним настоящую речь: «Ежечасно мир избавляется от тысяч кретинов. Представь, ну просто прикинь, сколько за сутки угасает светильников разума, а в них-то вся дурь и копится. Вытравить глупость никак не удается, потому что часть ее оседает в книгах, которые кое-кто пишет, и, пока люди будут читать романы, эти самые, хотя они, в основном, все на один манер, глупость будет жить и множиться! – А потом я добавил, немного, признаю, невпопад: – Вот почему я пришел сыграть партию в шахматы». Он сидел молча и подал голос, только когда я был уже в дверях: «Наговорил, а толку чуть. Ладно уж, пущу твою болтовню в дело, у меня ее произнесет невежа».

В этом весь мой брат. Кстати, он умер в тот же день, так что мне, похоже, досталось его последнее слово, я-то, к его разочарованию, ушел и ничего ему не ответил. Он мечтал оставить за собой последнее слово и, извольте, добился своего, но он, я знаю, строил планы прежде повитийствовать всласть. Когда я вспоминаю, как взволновал его наш разговор, то всегда думаю о китайцах – у них есть особый иероглиф для обозначения смерти от изнеможения в момент соития.

Как-никак мы с ним братья.

Карл

Пока супруга была жива, я думал, что после ее смерти станет просторнее. Только ее бельем, прикидывал я, забиты три ящика комода. В один я положу медные монеты, в другой спичечные коробки, в третий пробки. А то сейчас – все в кучу, никакого порядка.

И она умерла, давно уже. Она была, да покоится в мире душа ее, трудным человеком, но в конце концов оставила в покое и меня. Я выгреб из шкафов и комода все, что после нее нашлось, и обнажилось гораздо больше порожнего места, чем мне требовалось. А уж что не заполнено, то пусто. Так что пару шкафов пришлось раскурочить, комната, правда, совсем оголилась. В общем, вышло все нескладно, признаю, но ведь это когда было, целую жизнь назад.

Спустя несколько недель, или месяцев, после того непродуманного опустошения комнаты меня внезапно навестил Карл, мой второй сын. Он бы хотел забрать – чтобы подарить жене – мамину шаль, она будет напоминать ему детство. Поняв, что шали ему не видать, он совершенно потерял контроль над собой. Он завопил: «Да есть для тебя хоть что-нибудь святое?» И это торгаш, живущий спекуляциями и перепродажей. Больше всего мне хотелось выставить его вон, но я сдержал себя, как-никак на мне лежит половина вины за его появление на свет. Я спросил примирительно: «А что, это какая-то особенная шаль?» – «Да, мама вязала ее, когда ждала меня. Она была у нее любимая». – «Понял, понял. Она появилась на свет одновременно с тобой. А ты часом не был маминым любимчиком?» – «Представь себе, был». – «Тут и представлять не нужно. – Я уже начал терять терпение, он же точный слепок со своей матери, так же мало способен уразуметь, что бытие подчиняется определенным законам. – Короче, так, – сказал я. – Шали нет и не будет. Но, как ты знаешь, только потери остаются нам навсегда». Фраза, конечно, глупая, но наверняка в его вкусе. Оказалось, нет, я ведь забыл, что имею дело с коммерсантом. Он угрожающе шагнул в мою сторону и разразился длинной и скучной тирадой о моей бесчувственности. Закончил он так: иногда ему даже дико думать, что я его отец. «Твоя мать была женщиной строгих правил», – ответил я на это. Но он не понял, в чем соль, – и почему мои дети такие тугодумы? «Это я знаю и без тебя!» – бросил он. И тут я заметил: да он весь красный, и мне вдруг пришло в голову, что у него может быть слабое сердце – все-таки шестьдесят лет, и чтобы разрядить обстановку я сказал: мол, жаль, что так вышло с шалью, приди ты раньше, мог взять хоть все вещи матери. Совершенно, кажется, невинная фраза. Но он сделался еще пунцовее и завопил: «Ты что, все выбросил?» – «Все». – «Но зачем?» Я не хотел ему объяснять, поэтому просто сказал: «Этого тебе не понять». – «Что за бесчеловечность!» – «Как раз наоборот. Я действовал целенаправленно, что, собственно, и является основной отличительной особенностью человека». Я, понятно, играл словами, но он, похоже, просто меня не слышал. «В этом доме мне нечего больше делать!» – крикнул он. Я заметил, что он вообще стал громогласным, видно, жена у него глуховата, у меня-то как раз слух изумительный, иногда это прямо мучение, некоторые звуки стали гораздо громче теперь, да еще появились все эти пневмобуры и перфораторы, иной раз даже мечтаешь оглохнуть. «Говорить-говоришь, – сказал я, – а делать не торопишься». Только тогда он и ушел, как нельзя более вовремя, а то я уже начал терять терпение. Хотя теперь я гораздо терпимее – возраст, старым людям многое приходится выносить.

Ну, жизнь

Однажды летом, в погожий день, мне захотелось проветриться, пройтись, что ли, вокруг квартала. Идея ободрила меня – настроение улучшилось. Было так жарко, что я даже решил сменить кальсоны на короткие трусы, но, поискав, вспомнил, что выбросил их еще год назад в приступе меланхолии. Однако идея засела накрепко, поэтому я обрезал те, что были на мне. Воистину, надежда умирает последней.

Так странно было снова очутиться на улице, хотя я все вокруг узнавал. Надо будет об этом написать, подумал я и вдруг почувствовал, что у меня встал, прямо на улице средь бела дня. К счастью, у этих штанов глубокие, вместительные карманы.