Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 20

Потом, вспоминая этот случай, папа часто говорил: страшное чаще всего только кажется страшным. Видно, бабушке Алене тоже что-то показалось страшным. Но что? Пока бабушка Алена сама не расскажет, они все равно не узнают. Да и не это сейчас главное, главное это то, что они наконец точно узнали, сколько неизвестных похоронено в братской могиле и кто их похоронил.

Они долго сидели молча — командующий Орел и командир Юлька, слушая вздохи бабушки Алены, и то порывались уйти, решив, что большего не выудить, то, переглянувшись, решали продолжать «сидение». Наконец командир Юлька не выдержала.

— А как это… они… — спросила она и, споткнувшись на тяжелом слове, запнулась, — погибли?

Бабка Алена продолжала вздыхать. Командир Юлька вскочила, чтобы проститься и уйти, но командующий Орел взглядом удержал ее на месте. Он лучше разбирался в старых людях, собирающихся с мыслями. Печальная улыбка, скользнувшая по бабкиному лицу и образовавшая еще одну морщинку в море морщин, была верным признаком того, что бабка Алена вот-вот заговорит.

И она заговорила…

Они ушли потрясенные, командующий Орел и командир Юлька. Ушли, уговорив бабку Алену рассказать о том, что слышали, еще раз на смотре батальона.

И вот смотр начался, а бабки Алены все нет. Командир Юлька с тревогой смотрит вдаль, на дорогу, ведущую в Стародуб. Вдруг лицо у нее светлеет. У выезда из села заклубилась пыль. Едет кто-то. На автомобиле. Она, бабка Алена. Директор совхоза обещал дать «Волгу».

Машина подкатывает к памятнику. Из «Волги» выходят бабка Алена и Юлькин отец, Виктор Петрович, тракторист и на все руки мастер. В руках у него микрофон. Из окна кабины, разинув рот, торчит рупор громкоговорителя.

— Смирно! — кричит Орел, встречая гостей, потом, обращаясь к Юльке, добавляет: — Командиру батальона Цаплиной приступить к выполнению приказа номер два.

Бабка Алена, стародубский нелюдим, для юнармейцев — загадка. Зачем она здесь? Думают-гадают, но им и в голову не приходит связать появление бабки Алены с началом операции «Семеро смелых». Тем удивительнее покажется им то, что они вскоре услышат.

— Операция «Семеро смелых» начинается! — крикнула Юлька, приняв командование. — Летописцу батальона выйти из строя и приступить к исполнению своих обязанностей.

Лена Меньшова, с хитрым, вытянутым, как у лисички, личиком, примостилась на подножке у «Волги», вытянула из санитарной сумки магнитофон-малютку и приготовилась записывать. Но что и кого? Она очень удивилась, поняв из дальнейших Юлькиных слов, что будет записывать… бабку Алену. Не меньше Лены-летописицы удивились и все остальные юнармейцы, узнав, что именно она, нелюдимая бабка Алена, пришла сюда, чтобы открыть им тайну могилы Семи неизвестных.

Юлькин папа поднял руку и сказал: «Тише!» Сказал больше для порядка, потому что такой тишины, которая стояла вокруг, ему еще никогда не приходилось наблюдать. Включил микрофон и, как пистолет, наставил на бабку Алену. Бабка сперва отшатнулась, но, заговорив, попривыкла и больше не отстранялась.

Лена-летописица пустила магнитофон и стала записывать. Запись шла с перерывами, потому что бабка Алена часто останавливалась, подолгу молчала, как будто то и дело возвращалась за потерянным в дороге словом. Но на это никто не обращал внимания, потому что сама бабка Алена как-то вдруг растворилась в рассказе. Так художник уступает место картине, которую нарисовал. Это была жуткая и потому, наверное, влекущая к себе картина. Две силы — черная, фашистская, и красная, советская, — бились насмерть. Силы были неравные. На стороне красной, советской силы — всего-навсего семеро, на стороне черной, фашистской — не счесть сколько. Дуб, «памятник природы», — последний щит семерых. Сколько он уже принял на себя! На дубе ни одного целого листика, все в дырочках, как кружева. Это их шрапнель и пули, будто моль, изъели. Но дуб — щит, пока врага с одной стороны держит, а как с двух, с трех обойдут — дуб уже не щит, а могильный памятник. Все реже и реже огонь семерых. Все гуще и чаще огонь врагов. Сперва с одной, потом с другой, с третьей, а вот уж и со всех сторон. И вдруг — тишина. И в тишине хриплый, с простуды, фальцет:

«Рус, сдавайся!»

Ни слова в ответ. Но и — ни пули. Может быть, раздумывают семеро?

«Рус, сдавайся!»

И тогда встают четверо — троим уж никогда не встать, — обнимаются, целуются и, попрощавшись, расходятся на все четыре стороны света. Идут, подняв руки и сжав кулаки. Сдаются в плен? Не веселитесь, враги, и не радуйтесь. Это не новый русский обычай сдаваться в плен, сжав со злости кулаки, как вам кажется. Не в плен они идут, а навстречу смерти и бессмертию. Но когда вы поймете это, будет поздно. Восемь лимонок — партизанских гранат — взорвутся в руках у четверых, четыре партизанские жизни унесут и ваших не счесть сколько…

Взрыв!.. Второй!.. Третий!.. Остальные сливаются в один общий.

Окончен бой. Но семерым смелым — и мертвым пощады нет. Фашисты и полицаи стаскивают их на поляну близ дуба, заваливают хворостом, обливают бензином и поджигают. Наступает ночь, но и в ночи еще долго тлеет страшный костер…

Утром фашисты приходят к месту казни: ни костра, ни останков казненных. Только черное пятно выжженной травы. Суеверный ужас мог бы охватить палачей, но они не суеверны. Кто-то, несомненно, похоронил казненных. Но кто и где? В Стародубе одни немощные старики и старухи — с них спроса нет. Тогда кто же? Об этом фашистский гарнизон Наташина так никогда и не узнал. А наши узнали сразу, как только вошли в Стародуб. Семерых казненных под покровом грозы и ночи похоронили те самые немощные старики и старухи, которых со всей деревни собрала бабка Алена — уже тогда бабка, — видевшая бой и расправу из подполья своего дома…

Вот и все. Больше ей, бабке Алене, рассказывать не о чем. Разве о том только, что из всей похоронной команды она одна и осталась? Именно об этом ее и просят рассказать: жив ли кто-нибудь из тех, с кем она хоронила семерых неизвестных?

— Одна я от всех отстала, — погрустнев, отвечает бабка Алена. — А остальные все ушли.

Юнармейцы понимают — «умерли», и им тоже становится грустно.

Встреча окончена.

— Смирно! Направо! Левое плечо вперед, шагом марш! Прямо! — Командир Юлька будь здоров знает команды. — Раз, два… Раз, два…

Дружно, в ногу, шагают юнармейцы. Голос бабки Алены долго будет звучать в их сердцах.

Этот голос до сих пор звучит в сердце командира Юльки. Поэтому, услышав его в церкви, командир Юлька сразу догадалась, кому он принадлежит — бабке Алене. Она присмотрелась и, точно, узнала говорящую. Какой-то лысый, в длинном до пят женском платье с позолотой, что-то читал по бумажке, а бабка Алена, кивая ему, «такала», как глухарь на току.

— Воин Май? — спрашивал лысый, читая.

— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена, слушая.

— Воин Коваль? — спрашивал лысый.

— Так, батюшка, — отвечала бабка Алена.

— Воин Испанец?

— Так.

— Воин Соловей?

— Так.

— Воительница Азка? Воин Матрос? Воительница Октябрина?

— Так… так… так…

— За упокой? — спросил лысый.

— За упокой, батюшка, — ответила бабка Алена.

— Всех семерых?

— Всех, батюшка.

— Ладно, старая, помянем, — сказал лысый и, скомкав трешку, поданную бабкой, небрежно бросил ее в кассу. Потом, окинув бабку Алену недобрым взглядом, добавил: — Который год ходишь, старая, а все какие-то басурманские прозвища носишь. Может, то и не воины вовсе, а супостаты?

Бабка Алена испуганно перекрестилась:

— Что ты, батюшка? Как есть воины. Сама схоронила.

Командира Юльку как током ударило: «Сама схоронила». Не помня себя она кинулась к выходу. Молящиеся зашипели, как гуси. Но Юлька ничего не слышала, никого не видела. Пулей вылетела из церкви и помчалась к дубу.

Дежурный, увидев Юльку, спустил веревочную лестницу. Юлька вскарабкалась на НП и отправила посыльного за мной и командующим Орлом.

…Бабка Алена не ждала гостей. Пришли Орел, командир Юлька и я. Увидев нас, бабка захлопотала, накрывая стол, но Орел от имени всех отказался от угощения.