Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 17

Еще одна запись. «Октябрь, 2. Фашисты сожгли Марфино. Октябрь, 3. Объявлен приговор поджигателям. Октябрь, 4, 5, 6. Приговор приведен в исполнение».

И еще одна — о самом коменданте Штоке. «Октябрь, 17. Комендант Шток затравил собаками цыганского мальчика. Октябрь, 18. Объявлен приговор коменданту Штоку. Октябрь, 19. Приговор приведен в исполнение».

Дальше мы пока читать не стали. Надо было решить, что делать с тетрадкой. Дед Черняк, который так дорожил ею, мог в любую минуту хватиться своего сокровища. А пожалуй, что и хватился уже. Я рассказал о том, что видел, и Тарас, узнав, позеленел от страха.

— Убьет…

— Скажет тоже, — фыркнул командир Спартак и вдруг как-то странно спросил: — А за что?

Тарас опешил:

— За что? За тетрадь… Эту вот…

— А что в ней такого, чтобы убивать? — спросил Спартак.

Тарас нахмурился, вспомнив обиду.

— А за что тогда бил?

Мы, я и Спартак, молча переглянулись. «Действительно, за что?» — спрашивали наши глаза.

Чирикали, как на пожаре, воробьи. На Десне, пробуя голос после зимнего сна, сипло прогудел катер спасательной службы. Налетел ветерок и, как ученик перед экзаменами, стал лихорадочно листать черную тетрадь…

— Знаете что? — Голос командира Спартака сулит нечто необычайное. — Я, кажется, догадываюсь, кто это «Суд Мазая»…

— Кто? — Синие глаза Тараса, как клещи, впиваются в Спартака. — Ну?

— Черняк… Твой дед…

Улыбка у Тараса — от восторга — от уха до уха: его дед — «Суд Мазая»? Вот это да!

Но я недоверчиво хмурюсь, и Тарасова улыбка переворачивается рожками вниз. Однако Спартак продолжает сиять. Он рад догадке и просто так, без «вещественного доказательства», от нее не откажется. Что ж, придется предъявить ему эти «доказательства». Я достаю из кармана лист бумаги, разворачиваю его и кладу рядом с тетрадью. На листе бумаги рукой Черняги написано: «Посреднику военной игры «Зарница». Прошение. О выделении 2 (двух) кубометров дров консультанту военной игры «Зарница», заслуженному партизану Великой Отечественной войны Ф. А. Черняку».

Тарас прочитал и, стыдясь за деда, отвернулся. Командир Спартак пожал плечами и вопросительно посмотрел на меня.

— Почерки, — ответил я на взгляд. — Разные почерки. Это — не Черняга, — щелкнул я по черной тетради.

Глаза у командира Спартака погасли. Но он не привык сдаваться без боя.

— А может… — Командир Спартак собрался с мыслями. — Может, он не один. — Взгляд у него снова загорелся. — Может, их там в «Суде Мазая»…

— Может, — согласился я, — проверить надо. А пока… — Я сделал паузу и добавил: — Тетрадь Черняге вернуть.

Командир Спартак ощетинился, как еж. Сейчас фыркнет…

— Вернуть, — опережая Спартака, сказал я. — Видишь, тетрадь — тайна Черняги. Может, он один из «судей Мазая». Только не хочет признаваться. Из скромности… — Командир Спартак и Тарас переглянулись: в скромность Тарасова деда им не очень верилось. — Чужая тайна, — продолжал я, — все равно что чужой дом. Залезешь — вором сочтут. А разве мы хотим, чтобы в нас, как в воров, пальцами тыкали?

— Что же делать? — спросил командир Спартак. — Пойти к Черняге и…

— Ни в коем случае, — предостерег я. — Просто вернуть, а перед тем… В общем, это военная тайна, и если вы клянетесь…

— Клянемся! — Спартак поднял руку.

Тарас вытянул свою.

— Ну, если клянетесь, тогда слушайте. Перед тем как вернуть тетрадь, мы ее сфотографируем, ясно?

— Нет, — сказал Спартак, — не ясно.

— Что неясно? — удивился я.

— Что с фотографиями будем делать? — сказал Спартак.

— Ничего, если окажется, что это Черняги тетрадь.

— А если не окажется?

— Тогда Черняге придется рассказать, как она к нему попала.

Я снял с гвоздика ФЭД и прицелился снимать. Вдруг какое-то смутное воспоминание задержало мой палец на кнопке затвора. Почерк, которым была заполнена черная тетрадь, показался мне знакомым. Где-то когда-то я его уже видел. Но где и когда? Мама… Мама, читающая письмо и плачущая над ним… Ну да, письмо… Почерк письма и почерк черной тетради был один и тот же — косой, но не с наклоном вправо, каким все пишут, а с наклоном влево. Поэтому он мне и запомнился. Но чей это почерк? Память молчала. «Без мамы не обойтись», — подумал я, щелкая затвором.

— Смотрите! — крикнул вдруг Спартак. — Черняга…

— На речку пошел, — нахмурился Тарас, — меня ищет.

— Ну что ж, воспользуемся случаем, вернем тетрадь и ни гу-гу. — Я пристально посмотрел на Тараса.

— Понимаю, — буркнул Тарас и, сунув тетрадь за пазуху, полез в люк.

Спартак посмотрел на часы и тоже заторопился. Он, оказывается, еще не завтракал. Но ему так и не удалось уйти.

— Я, кажется, напал на след Мазая, — сказал я и задумчиво посмотрел на Спартака.

Спартак тут же забыл о завтраке.

— Напал? Кто же он? — глаза у него горели.

— Еще не знаю, — сказал я.

— А говоришь, напал, — хмыкнул Спартак.

— Напал на след, по которому мы будем искать Мазая, — уточнил я.

Спартак загорался с первой спички.

— А как? — тут же насел он на меня. — Как мы его будем искать?

— По телеграфу, — сказал я, не подозревая, что мой ответ будет воспринят как шутка.

— A-а, тире, тире, точка, — насмешливо сказал Спартак. — «Всем, всем, всем… Ищем…» Да, а кого мы ищем? Приметы есть?

Он шутил, но мне было не до шуток.

— Есть, — сердито сказал я, — косой почерк.

Но Спартак все еще не мог поверить в серьезность происходящего и продолжал потешаться.

— Ясно, — сказал он, — «Всем, всем, всем, ищем человека с косым почерком…»

— Не дурачься, — строго сказал я. — И ничего тебе не ясно. А этот почерк… В общем, я его уже видел.

— Ты? — глаза у Спартака округлились. — Значит, ты знаешь, кто…

— Нет, — вздохнул я, — но, по-моему, я знаю того, кто мог знать человека с косым почерком.

— Кто же он? — нетерпеливо спросил Спартак. — Тот, кто мог знать?..

— Моя мама, — ответил я и рассказал о своей догадке.

Любопытства у Спартака сразу поубавилось. Он потупился…

Владелец черной тетради — мамин корреспондент? Ерунда, такие удивительные совпадения возможны только в книгах.

— Значит, телеграмма — маме? — равнодушно спросил Спартак.

— Да, — сказал я, — только не телеграмма.

— Как?.. — опешил Спартак. — Ты же сам говорил, пошлем телеграмму.

— Почерк, — сказал я.

Спартак задумался, а потом, как в комариной охоте, щелкнул себя по лбу:

— Фототелеграф! — вскричал он.

— Угадал, — кивнул я, ныряя в люк, и из люка уже добавил: — Сегодня же и пошлю.

Увы, ни проявить пленку, ни сделать отпечатки, ни тем более послать образец почерка маме мне в тот день не удалось. По дороге домой меня перехватил посыльный «цапель» и передал срочный вызов: «цапли» желали немедленно видеть своего посредника. Я поспешил к дубу.

…Юлька Цаплина никогда, ни разу в жизни не была в церкви. Хотя сколько раз проходила мимо. И даже не раз останавливалась, чтобы полюбоваться. Маленькая, будто из белой муки выпеченная, с куполом-яичком, пряником-колоколенкой церковь, как в сказке, сама просила: обломи и полакомься. Юлька не заставляла себя упрашивать дважды — мысленно обламывала и лакомилась. Этими вкусовыми ощущениями и ограничивались Юлькины отношения с богом, которого, как она точно знала, никогда не было и не могло быть. И потом, как зайдешь в церковь, раз пионерка, раз в галстуке? Но любопытство тянуло, и Юлька решилась. В конце концов, она не рядовая пионерка и в некотором роде над рядовыми командир, пусть в игре, но все равно командир. А это совсем не то, что рядовой. Учителя, вожатые, родители — те же командиры. Одни в классе, другие в дружине, третьи дома. И им, как командирам, разрешается то, что запрещается детям. Да это и понятно. Чтобы знать, что огонь жжется, надо ведь кому-нибудь обжечься. Вот командиры-взрослые и «обжигаются», чтобы потом предостерегать детей от опасности. Рассуждая так, Юлька и себя имела в виду. Раз она командир, значит, и ей, как командиру, позволено чуть больше, чем другим детям. Вот она пойдет и посмотрит, в чем опасность. Чтобы потом предостерегать других.