Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна - Страница 10

Редькин не помер. Ничего не случилось и с его крикливой, вечно растрёпанной Мастрашей. И других случаев внезапной смерти на селе не слышно было. Тогда-то Костя убедился, что все эти заупокойные и заздравные записки ничего не значат, и наказания божьего за свой поступок уже не боялся. А Гараська однажды на пути из школы предложил Косте:

— Айда, Костя, со мной к целовальнику за пряниками.

— Ишь богач! А деньги?

— Есть у меня, пойдём. Только никому не говори, слышь!

— Не. А ты где всё же взял?

— «Где, где»! Думаешь, которые деньги в церковных записках, те все богу, да? Не видал, как пономарь кассу считает да себе в карман кругляшки спускает? А ежели и вся касса отцу Евстигнею попадает, дак опять же не богу. Лизке на лишние гостинцы. Пойдём, Костя.

Побежали бегом, а перед целовальниковой усадьбой перевели дух, пошли степенно — покупатели. В узком проулке между амбаром и домом, обернувшись к стенке лицом, стоял подросток в серой рубахе, высокий и тонкий. Целовальников сын Ваньша. Голову он наклонил вниз, не то рассматривая что-то зажатое в кулаке, не то что-то тайно из него выкусывая.

— Здравствуй, Ваньша. Ты чего тут делаешь?

Ваньша медленно оборачивается, судорожно дожёвывая.

— Вот, ре-репу ем. — Тёмные глазки Ваньши перебегают с Кости на Гараську.

— Репу?

— Мг-м. Вот, — разжал и снова быстро зажал кулак.

Странная то была репа. Белая, рассыпчатая мякоть, некусаный бочок покрыт плотной зеленовато-жёлтой кожицей с матовым отсветом, а там, где надкусано до сердцевины, видны коричневые семечки. Всё успели рассмотреть ребята за короткий миг. А Ваньша уж спрятал в карман своё лакомство и приободрился.

— Вы в лавку, что ли? Так маманя тама. Ступайте.

— И то идём, — рассердился Костя. — Ты пошто нас дураками числишь? Думаешь, никогда яблока не видали, не знаем? Главно дело — «репу»…

— Како яблоко, где мне его взять? Сам врёшь!

Ужас охватывает Ваньшу. Сейчас его выдадут мамане, та скажет отцу, и тогда — куда хочешь девайся, найдёт и прибьёт до полусмерти.

— Погодите, робя, — останавливает Костю с Гараськой заискивающий голос, — отведайте-ко.

В Ваньшином кармане, оказывается, ещё есть яблочко, поменьше и всё сморщенное. Несмотря на горьковатую гнильцу внутри, оно кажется необыкновенно вкусным, только уж очень малы половинки.

Потом Ваньша достаёт ещё одно:

— Нате ещё, братцы, только, ради христа, не сказывайте нашим!

— Да пошёл ты! Думаешь, все продажны, как у твоего отца дети! — благородно возмущается Гараська. Но второе яблоко всё-таки исчезает в его кармане.

— Не скажете?

— А сроду-то мы на кого говорили? — Костя явно оскорблён.

Ваньша успокаивается. Теперь ему страстно хочется рассказать ребятам, как было дело:

— Ещё поздней осеней тятька привёз мешок этих самых яблок. Антоновские называются. Я попробовал — кислые, страсть. Тятька говорит — положу в мякину, они зиму-то пролежат и к пасхе сладкие сделаются, по-дорогому продам. Нонче утром он отпер вышку[1] и велел с ним яблоки перебирать: которые загнили — откладывать. Сам перебирает, а сам смотрит за мной, не спрятал бы я целое. Перебрали, а тятька тогда гнилые заново переглядывает — которы маленько, те в кучу, на продажу, а которы вовсе сгнили — дал мне. «Отнеси, говорит, мамане и сам покушай». А мне на кой такие-то? Он потом снова вышку запер и уехал куда-то, а я залез — я какой хошь замок отопру — и взял. А чего? Он их не нонче-завтра вынесет в лавку да и продаст… Слушайте-ка, ребята, если бы вы пошли, заговорили её, маманю-то, я бы слазил, ещё натаскал. Ей-богу! А то так она может в сени выйти, увидеть, что вышка отперта… Пошли, а?

Высохшая, с набухшими, до коричневого цвета потемневшими подглазинами и неопрятными губами, жена целовальника долго не могла взять в толк, чего хотят эти парнишки. Выгнать жалко — вон у них не то что пятачок, целый рупь серебряный так и ходит из рук в руки, — а чего хотят купить, сами не знают. Медовые пряники им шибко дороги, патошны — черны. «Сдобных нету ли?» — спрашивают. А кака же сдоба, когда ещё пост не кончился. И всё-то перетрогают, так и гляди, не стащили бы чего. Когда Ваньша, просунув голову в дверь, сказал: «Я, мамань, на речку схожу», они вмиг заторопились и выбрали леденцов на три копейки да на четыре — пряников…

Ваньшина фигура сильно изменилась. Тонкая в плечах и ниже пояса, она выше пояса округлилась, как будто сразу у Ваньши вырос живот, да не только спереди, но и сзади.

Теперь куда бы спрятаться всем вместе?

— Пошли правда на речку, — предложил Гараська. — Где излучина, знаешь, Костя?

Едва они вышли в проулок, как тут же и встретили Стёпку Гавриленкова.

— Вот у кого нюх так уж нюх! — обрадовался Костя. — Откуда ж ты взялся?

— А чего? Шёл… — выжидательно улыбался в ответ Стёпка, а его острый носик так и уставился на округлость над Ваньшиным поясом.

— Пошли с нами.

— Куда пошли, не по пути нам. Иди, иди своей дорогой! — засверлил Стёпку своими глазами Ваньша.

— Пойдём, не бойсь, — решительно позвал Костя, а Гараська зашагал вперёд, показывая, что спорить не о чем.

Ваньша понуро поплёлся сзади.

Путь их лежал мимо двора его тётки, материной сестры. Приближаясь к её плетню, Ваньша сильнее забеспокоился: вдруг да она во двор выйдет, увидит его?

Не успел подумать, как увидел её самое. На подворье под весенним солнышком сушилась картошка, а тётка перебирала её, согнувшись вдвое и низко наклонив голову. Над грудой желтоватых картофелин вздымался холм пёстрых тёткиных юбок.

Бочком, бочком, между ребят Ваньша просеменил быстренько вдоль плетня и, только миновав его, вздохнул облегчённо.

Потом ребята увидели Груню. Она спускалась к реке с двумя бадейками на коромысле, полными мокрого белья, — полоскать. Раньше Груня низко наклонила бы голову и прошла мимо, а сейчас нет — с улыбкой останавливается, перекладывает тяжёлое коромысло на другое плечо. А когда Костя, чтобы как-то начать разговор, обращает к ней своё «бог помочь», она насмешливо отвечает:

— Становись побочь!

— А что и не встать? — Он ловко схватывает с коромысла обе бадейки и устремляется вперёд.

— Ещё не лучше, — кричит Ваньша почти со слезой. — Куды ещё Груньку нам?! Связался я с вами…

— Как сейчас огрею, так узнаете, — смеясь, грозит коромыслом Груня. — Бельё-то Карепановых, не наше. Увидит Карепаниха, знаете, чего будет?

— А мы тогда бельё в речку побросаем, пусть сама стирает!

Кто сказал, что бадейки тяжёлые? Вон как быстро мчат их под горку Костя и Стёпка с Гараськой. Груня едва поспевает за ними с коромыслом в руках.

Сзади поспешает недовольный Ваньша, с тоской оглаживая сквозь рубаху твёрдоокруглые бока яблок. Ему кажется, что их стало меньше, совсем мало на эстоль народу. Связался тоже…

Потом они сидят на берегу под вётлами, объятыми зелёным дымком молодой листвы. Счастливо сияя своими ясно-коричневыми глазами, Груня деликатно откусывает от неведомого ей доселе яблока.

— А наша мама как станет рассказывать, какие сады были у богатых хозяев на ихней родине под Воронежем, с яблоками да чем, я и начну: «А какие, мол, они, яблоки?» Ну, она не знает, как ответить, — «круглые, мол». — А я: «Как репка?» — «Нет, они сладкие». — «Как морковка?» — «Дурочка, скажет, они на деревьях вырастают». — «Как шишки?» Ну, она тогда рассердится. «Отстань!» — скажет. А иной раз запечалуется. А они, яблочки-то, гладкие! — И Груня с ласковым удивлением глядит на кучку яблок, рассыпанных на траве.

— А у нас батько про Украину любит вспоминать, — задумчиво отозвался Стёпка, до хвостика объедая кисло-сладкую мякоть антоновки. — Там, говорит, вишня не в степу по кустам, а прямо на больших лесинах растёт. Как, говорит, поспеет, так усё дерево от них красно.

Ваньша время от времени тревожно вглядывается в лица ребят. Ну как вякнут отцу? Эх, уметь бы ему так беззаботно веселиться…