Валдайские колокольцы - Ефетов Марк Симович - Страница 6

— А мне все равно, — ответил Юра. — Где место будет.

— Давай так, — предложил Слава, — я сяду спереди — там одному есть где поместиться — и буду тебе рассказывать все, что увижу. Идет?

— Угу, — мотнул головой Юра. Он мало думал об удобствах: устроился между мной и Яковом Павловичем на сене — и доволен. Ему не впервой было ехать на санях.

А Славка восседал у самого передка саней, покрикивал на лошадь и шумно выражал свой восторг:

— Вот это елки! Такая ни в какую комнату не войдет на Новый год. Специально для Колонного зала. Здо?рово!

Динь-динь! Динь-динь! — сопровождало нас по всему пути.

Славке, видимо, особенно нравился колоколец, звеневший под дугой.

Лошадка бежала ленивой рысцой и все время смешно махала головой. Она не то кланялась всем телеграфным столбам, не то отгоняла от себя снежинки, как лошади летом отгоняют мух и слепней. А колоколец от этого звенел и звенел: динь да динь, динь да динь!

Снежинки кружились хороводом и, не долетев до белой земли, ложились пуховиками на широченные еловые лапы. Так было справа от нас. А слева, с южной стороны, где вчера пригрело солнышко, снежок на ветвях подтаял и примерз, затек капельками. И казалось, стоят по дороге кусты белой красавицы сирени.

Похрапывала лошадка; мы лежали на пахучем сене и будто плыли по пушистой, не укатанной еще дороге. Хорошо. Тишина. Только слышно, как отфыркивается бегущий за санями Тарзан да колоколец и лошадиные копыта будто переговариваются и рушат безмолвие.

— Иди к нам! — зовет Тарзана Славик, обернувшись назад.

— Так он и пошел, — говорит Юрик. — Очень ему интересно в сене сидеть. Пробежаться по морозцу куда лучше. Когда мама на вызовы едет, он всегда почти за санями бежит… Эй ты, Тарзанка!

— А твоя мама не боится по лесу ездить?

— Мама?! — Юрик усмехнулся и пожал плечами: дескать, как такое и в голову может прийти. — Моя мама ничего не боится. Она же хирург. Понятно?!

— Угу.

Нет, ответ Славика не удовлетворил Юру, и Юра добавил:

— Моя мама, знаешь, как та, про которую Левтолстой (эти два слова он произнес как одно) девочку спрашивал: «Какая у тебя мама?» А девочка ответила: «Самая лучшая».

Яков Павлович, молчавший всю дорогу, вмешался в разговор:

— Ну, Юра, будет тебе перед Славой своим образованием хвастать. Две фразы писателя Толстого слышал и уже козыряешь.

Юра помолчал, а потом тихо сказал:

— Я не козырял. Я хотел про нашу маму сказать. Славка же ее не знает. Почему говорит, что наша мама боится?…

— Эй, Тарзан, ты что? — невольно воскликнул я.

— Стой! — крикнул Яков Павлович.

Сани остановились так внезапно, что я сразу же повалился вперед и чуть было не упал ничком. Яков Павлович удержал меня. И тут у него с Юрой произошел разговор, из которого я почти ничего не понял.

— Смотри, — сказал Федотов, — по перу видно — Тарзан насторожился.

Я, помню, удивленно посмотрел на Тарзана, сделавшего стойку: «Какое же это перо у собаки?»

— Угу, — Юра кивнул головой, — может, труба мелькнула, а может, цветок.

— Поехали! — махнул рукой Яков Павлович. — Дурит Тарзан. На птицу стойку сделал… А ты-то, — повернулся он ко мне, — должно, и не понял, о чем у нас речь? Это Юра очень уж по-охотницки заговорил. Так не понял?

— Не понял.

— Перо — так охотники называют хвост у собаки. Оно-то, по правилам, полагается пером называть хвост у сеттера, но мы и о Тарзане, хотя он и не породистый, говорим как о дорогой собаке.

Тут в разговор вмешался Славик:

— А вы еще сказали труба и цветок. Да?

— Да. Сказал. Это тоже хвосты: труба — у лисицы, а цветок — у зайца.

— А у медведя хвост как называется? — спросил Славик.

— Не знаю, — сказал Яков Павлович. — Только, думаю, никак. Уж очень у него хвост этот куцый. А вот волчий хвост, тот поленом зовется…

— Ох, — вздохнул Слава.

В этом вздохе почудилось мне: «Вот это люди — охотники: даже язык у них свой. Здорово!»

Разговор прекратился, и стало слышно, как поют полозья и в эту их песню вплетается звонкий голосок валдайского колокольца.

11

Вокруг белым-бело. Колючие елки зеленеют там, где белка снег вытрясла. И вдруг мы видим украшенную елку. Совсем как в Новый год на детском празднике. С игрушками. Всю в блестках.

Славка обернулся и только крякнул:

— Ух!

Да, ничего не скажешь, елка была великолепна! Косой луч восходящего солнца зажег хрустальные разноцветные кружева, что выткали на ней солнечное тепло и морозный ветер. И как же они горели, эти иголочки! Казалось, будто вся елка в драгоценных камнях. А тут и там, как игрушки, сидели клесты-красноперы.

Мы поравнялись с елкой, лучи солнца погасли: мы смотрели теперь на елочку с другой стороны — и кончились чудеса.

Клесты улетели, и наряженная красавица елка превратилась в обыкновенную, такую, каких в лесу тысячи.

Вот они, фокусы зимнего леса…

— Жаль, на мельницу нам не по пути, — сказал Яков Павлович.

Славка обернулся:

— А я настоящую мельницу никогда не видел. Поедем, дядя Яков.

— Нет, Славик, не поедем. Далеко. И дело у нас с медведем неотложное. А мельница у нас, брат, особенная. На волжской воде работает.

Тут уж не только Слава, но и я удивился:

— Как это — на волжской воде? Волга совсем в другой стороне.

— В другой-то в другой, — сказал Федотов. — Она и в Волгограде, Волга, за тысячи километров от нас. Но начинается она здесь, на Валдайщине. Там, повыше мельницы, в лесу будочка стоит. Маленькая, вроде тех, что летом газированной водой торгуют. Только эта скорее похожа на теремок…

— Как из сказки? — спросил Славка.

— Да, пожалуй. Теремок этот бревенчатый, как у нас говорят — рубленый. И зеленый весь от моха. Внутри темно, сыро. Ручеек журчит. Маленький. Это и есть река Волга. Самое ее начало на Валдайской возвышенности. Потом в нее тысячи рек и речушек вливаются, и у Волгограда Волга чуть не в километр шириной. Во как… А мы вроде бы и приехали. Ну, ребятки, домой!

— Ни пуха вам ни пера! — сказал Юрик.

А Славка огляделся вокруг и вздохнул:

— Как в театре. Когда поет Иван Сусанин. Там на сцене такой лес. Только нет красных птичек…

Сани укатили. Звон колокольца становился все тише, тише и совсем затих. А мы пошли по рыхлому снегу, осторожно ступая валенками. Яков Павлович легко шел впереди, с ружьем наперевес, а я поспешал сзади, держась права, как полагается по законам охоты. Ружье висело у меня на ремне за плечами. Тарзан то забегал вперед, то бросался в стороны. Он обнюхивал желтые скрюченные листья, присыпанные снегом, следы на пороше, сбитые ветром веточки. Иногда собака останавливалась на мгновение, смотрела на Федотова и снова бросалась в поиск. Всем своим поведением она, казалось, говорила: «Вы просто гуляете, а я работаю. У меня забот невпроворот. Я не бездельница».

Теперь лес обступал со всех сторон.

— Скоро, должно, будет балаган, — сказал Яков Павлович. — Возле жилья, даже временного, всегда бегает лесная мышь. Вот ее следы — видишь?

Да, в самом деле, на снегу я увидел мелкий, еле заметный след маленького зверька.

12

Балаган, или, поточнее сказать, большой квадратный шалаш, стоял на вырубке. Вокруг, присыпанные снегом, валялись сучья и стружки.

Тарзан остановился, чуть приподнял одно ухо и с лаем бросился к балагану.

— Цыц ты, проклятая! — Из шалаша вышел Уваров. — Здравствуйте! Пришли, значит.

Федотов ворошил валенком стружки:

— Близко, брат, набросал. Медведь — он тоже соображает.

— А мы следы видели, — сказал Уваров. — Он в другой стороне. По следам думаю — велик.

Федотов переложил ружье в левую руку:

— Малый корову бы не слопал. Пошли, Тарзан!

Я тоже нагнул плечо и перехватил ружье на руку.

— Погоди, — сказал мне Яков Павлович. — Ты пока здесь побудь. Городской житель — устал. Отдохни. А надо будет — покличем. Не обижайся. Так оно лучше будет.