Валдайские колокольцы - Ефетов Марк Симович - Страница 4

— Лицом к лицу, значит, — вставил Уваров.

— …С перепугу бросили корову — и бежать. Потом вернулись с охотниками. Медведя нет, а корова…

— Можно сказать, ее тоже нет, — вздохнул Уваров. — Рожки да ножки. Может, где часть мяса и припрятал. Хозяин это любит: припрятать впрок и мхом закидать. Мясо, что попритухло, — ему вроде лакомства.

— Вот дела-то какие, — сказал Яков Павлович, — придется нам этим медведем заняться. — Он поглядел на календарь, что стоял на столе. — Послезавтра, в воскресенье, отправимся. Пойдешь? — обратился он ко мне.

— Какой из меня охотник! — сказал я.

— Какой есть. Дело нехитрое.

Уваров поднялся:

— Ну, я пошел.

— Погоди. — Федотов подошел к нему и положил руки на плечи. — А по тому делу договорились? Пойми, тут не о себе думать надо.

— Хорошо, — сказал Уваров, кивнул на прощание головой и ушел.

Было видно, что на душе у директора детдома совсем не хорошо.

Я подумал о том, почему Уваров назвал медведя хозяином. Потому, должно быть, что зверь этот шутить не любит. Ударит лапой — будь здоров. А точнее сказать: поминай как звали.

7

Мы вышли на улицу. Тихо плавал в недвижном воздухе легкий снежок. Под ногами поскрипывало. Яков Павлович молчал, но чувствовалось, что его волнует разговор с Уваровым.

Мы спускаемся с горы, выходим на прямую улицу, и вдруг Федотов говорит, как бы ни к кому не обращаясь:

— Нехорошо.

Потом останавливается под фонарем, поворачивает ко мне лицо и вздыхает:

— Эх, Уваров, Уваров!

— Корову загубил? — спрашиваю я.

— Корова — коровой. Тут медведь виноват. А человек — это главное.

Он помолчал.

Я еще не мог понять Федотова.

— Судьба человека решается, — сказал Яков Павлович, — а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… — Он протянул руку к освещенному окну. — Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха — спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела — все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: «Вот эта девчушка мне по душе пришлась». А Уваров сразу как отрезал: «Нет, у нее отец есть. Нельзя». Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос — не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: «Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор».

Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я — вся она исстрадалась. Человек она золотой — спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.

Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. «А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее». Он говорит: «Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей — собой заняться времени нет, третий день не брился». Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка — это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: «Ты Киру Матвеевну помнишь?» А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. «Что, Галочка?» — «Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу — не идет ли. А она все не идет». Вот дело-то какое…

Мы подошли к дому Федотова.

8

Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, — две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.

Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина — только Юрик чай прихлебывает и слышно, мурлычет не то кот, не то самовар. Вышли — видим: стол накрыт, из самовара бьет пар и самовар этот по-кошачьи «мурры» распевает. А Юрик за столом один.

— Доброе утро, — говорит Юрик. — Как спали?

— Спасибо, хорошо. А ты что ж один? — спрашиваю.

— Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь — с молоком или так просто?…

Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.

Было тепло и уютно…

Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.

Зазвонил телефон, и Юрик ответил:

— Папа ушел на работу. Скоро там будет.

Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.

Слава спросил меня:

— А Яков Павлович — он кто, начальник?

— Нет, — сказал я.

Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.

— Я тоже так думал, что не начальник.

— Почему ты так думал?

— Начальник сам дрова для печки не колет.

— Ну, это смотря какой. Колоть дрова — это та же утренняя зарядка.

— Нет, — сказал Славка, — не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?

— Нет, Славка, он грабли не делает.

Славка отодвинул чашку:

— Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?

— Его все касается, Славик.

Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:

— Пошли.

Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:

— Твой папа кто?

— Как — кто? Человек!

— Ну, человек. А еще кто?

— Коммунист, — сказал Юрик.

Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.

9

В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: «Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя».

Думать-то я так думал, а спросить не смог.

Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком: