Наш друг Хосе - Батров Александр - Страница 4

Приблизительно часов в девять утра я увидел корабль. Мне показалось, что и он пройдет стороной. Я потерял сознание. Остальное вы знаете. Мне никогда не забыть советских моряков… У меня к вам просьба: дайте мне лоскут вашего флага. Я буду всегда носить его на груди… Спасибо, камрад…

Эту историю рассказал мне семнадцатилетний француз из Шербурга, Селестен Лебрен, спасенный командой нашего корабля в Атлантике.

Вечером, когда моряки собрались на юте, я дословно перевел им рассказ маленького француза.

— Он славный мальчишка! — сказали моряки.

А боцман Савельев, который первый обнаружил Селестена на поверхности океана, помолчав, добавил:

— Я думаю, он на верном пути!

Солнце садилось. Океан вспыхнул оранжево-золотисто-зеленым светом, и сразу, как это бывает в тропиках, наступила ночь, безветренная, вся вызолоченная звездами.

В доках Лондона

Гудки автомобилей, выкрики звуковой рекламы и журчанье дождя, переходящего временами в ливень, — все сливается в один шепелявый и неумолчный гул Пикадилли. Под черными зонтами, в плащах, в дождевых накидках бредут лондонцы. Их лица озабочены и угрюмы. Редкий из них остановится на углу и нехотя взглянет на уличный экран, на котором то и дело возникают пестрые уродцы, чадящие сигаретами «Абдулла», и квадратные, похожие на кирпичи бутылки. Это новая марка пива. На бутылках нарисован дядя Сам, держащий в руках рог изобилия.

Старая, гордая Англия, владычица морей, угодливо лебезит перед дядей Самом.

В лондонских доках, в корабельном дыму, в тревожных отсветах автогенных огней перед вами встает другая Англия — Англия докеров и моряков.

Потоки дождя здесь отливают темной желтизной. Редки прохожие. Лишь у ворот судостроительных верфей толпятся худые, оборванные мальчишки. Кто знает, может быть их позовут на временную работу? Но это случается редко: работы нет. Горька осень для мальчишек лондонских доков. Летом жилось легче. Горсти риса, собранного возле зерновых складов, или тарелки супа, выпрошенного у моряков, хватало, чтобы прожить сутки… А солнце? А вечера с южным ветром и звездами, когда черная Темза становится золотой рекой? В животе пусто — наплевать! Куртка в заплатах — обойдется! В карманах ветер — ничего… Лишь бы светило солнце! Но лето проходит быстро. Наступает время дождей. Мальчишек на берегу все меньше, и те, что остались, тоскливо провожают глазами уходящие на юг корабли.

В Лондон наш корабль пришел в конце ноября вечером.

Дождь. Ревут сирены. Свет фонарей пятнами расплывается в сырой мгле. Хлюпает под ногами грязь, и от запахов угольной гари, нефти и паров смазочных масел кружится, голова. Холодно. На палубах кораблей безлюдно. Лишь вахтенные в зюйдвестках молча стоят у трапа, курят трубки и сердито сплевывают за борт. Иногда с берега доносится унылый мальчишеский крик: «Гербедж, мистер!»

Но остатки от матросского ужина уже розданы. Вахтенные молчат. Мальчик бредет дальше. От сырости ломит ноги, грудь разрывается от кашля. Как хочется в тепло, к огню! И все медленнее шаги мальчишки и все глуше и безнадежней крик: «Гербедж, мистер!»

Вечером, когда я бродил по гавани, позади меня раздался тихий простуженный голос:

— Не найдется ли у вас спичек, мистер?

Я оглянулся. У стены пакгауза стоял мальчик и, сгорбившись и дрожа от стужи, глядел на темную воду Темзы. На реке выли сирены, ревели тревожные гудки, лес мачт едва виднелся в тумане, и сама Темза тяжело текла к морю, без плеска, без шума, как неживая.

— Это ты просил спичек?

— Да, мистер.

— Что же, прикуривай, дружок.

— Нет, мне домой… Две-три спички… О, хватит! Спасибо!

Синяя куртка мальчика была порвана, непомерно широкие брюки пестрели множеством заплат, башмаки расползлись.

— Пойдем-ка, дружок, со мной, — сказал я. — На судне найдется для тебя куртка.

Мальчик недоверчиво взглянул на меня.

— Верно! Настоящая куртка, — пришлось повторить мне.

Мы подошли к кораблю. Мальчик остался на берегу, у фонаря, а я быстро поднялся на палубу. Найдя у себя в каюте ботинки, брюки, новую альпаговую куртку, я свернул все в узел и торопливо направился к трапу.

Внизу произошла заминка. Проходивший мимо таможенный охранник, однорукий инвалид, остановил меня, заинтересованный содержимым узла.

— Это вот для того мальчишки.

— Закон, мистер…

Ботинки и брюки были сейчас же возвращены мне, после чего инвалид занялся тщательным осмотром куртки. Наконец он с неодобрением произнес:

— Куртка новая. Контрабанда, мистер.

— Она мальчишке…

— Да, знаю. Юнец дрожит. Это Вильям, сын сумасшедшей вдовы — Брестон Вилли. Славный паренек, мистер. Но служба есть служба.

— Формальность.

— Да, ничего не поделаешь. Я бы рад душой…

— В чем же тогда дело?

— Э, в этом самом… Кто знает, не следит ли за мной таможенный инспектор, мистер? Эти инспекторы — сущие псы.

Таможенник отвернулся в сторону, давая этим понять, что разговор окончен.

Я собрался было отнести куртку, как вдруг, к моему удивлению, однорукий нашел выход:

— Ладно, мистер, швырните куртку на землю. Если слегка выпачкается — не беда, мальчишка почистит… Только где же он там?.. Эй, Вилли!

Мальчик, стоявший у фонаря, исчез.

Вот так штука!

— Видно, испугался, — с явным сожалением объяснил инвалид.

Я стоял с вещами в руках, не зная, что с ними делать. Признаться, мне очень хотелось помочь мальчишке.

— Куда же запропастился Вилли?

— Думаю, пошел домой. А жаль…

— Где же он живет?

— О, вы молодец, мистер! Спросите Блектраверс, отсюда кварталов шесть, через железнодорожный мост, потом свернете налево, угловой дом… не совсем дом — развалины. Там он и живет с матерью. А куртку можете не бросать в грязь…

Развалины на Блектраверс я нашел сразу. Но там не было жильцов. Я долго блуждал меж разрушенных стен, то взбираясь по грудам кирпичей вверх, то проваливаясь куда-то вниз, на кучи щебня. Никого. Не ошибся ли однорукий?

Вдруг я услышал вблизи глухие, идущие из-под земли удары. Повидимому, рубили дрова.

— Эй, кто здесь? — закричал я.

Удары смолкли. Спустя минуту я услышал гулкое и неприятное дребезжанье отодвигаемого листа железа, мелькнула полоска света, и кто-то негромко спросил:

— Это ты, Мак? Иди, иди… Мама спит, а чай вот-вот готов.

Я пошел на свет. Вилли — это был он — вздрогнул и подался назад.

— Не бойся, дружок, это я.

— Ох, мистер, как вы сюда попали?

— Взял и пришел.

— Ведь ночь, и вы совсем мокрый.

— Да, скверная погодка. Возьми-ка, дружок, сверток.

— Спасибо, спасибо, мистер… Только я не знаю, как вас отблагодарить! — взволнованно произнес Вилли.

— Как отблагодарить? Чашкой горячего чая — вот и все, мальчик.

Вилли смутился.

— Чай… да… — пробормотал он, опустив голову. — Я принесу вам сюда.

— Сюда? На дождь?

— О нет, нет! Идемте, — решительно сказал он и взял меня за руку. — Только не пугайтесь, у меня больная мама. Я скажу ей, что это Мак. Это мой друг, безработный…

В двух шагах от Вилли оказался узкий вход в подземелье. Под ногами загрохотали пустые банки. Свет шахтерской лампы, которую держал Вилли, побежал по мокрым стенам.

Пройдя несколько шагов, мы свернули влево и очутились перед каким-то подобием портьеры, сшитой из квадратных кусков рогожи. Мальчик поднял ее и сказал:

— Здесь, мистер. Входите.

Он вошел первым и припустил фитиль лампы. Стало светлее.

Я увидел каморку не больше шести квадратных метров, кровать, на которой лежала седая женщина, столик и возле него трехногий стул. На чугунной плитке стоял чайник. Стены этой каморки были старательно оклеены газетами, а на земляном полу лежала бамбуковая дорожка — единственное украшение этого бедного жилища. Солнечный свет никогда не заглядывал сюда.