Вызов на дуэль - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 22

Продавщица достала откуда-то снизу шесть плиток шоколада — я успел сосчитать! — в серебряной бумаге, с самолетами на этикетке и завернула. Отец сунул пачку в карман и вышел из магазина.

Я немного подождал и юркнул следом.

Отец всегда торопился, ходил быстро, и когда я вышел на тротуар, его голова, возвышаясь над головами других людей, была далеко — у кинотеатра «Спартак».

Я не стал догонять отца. Перешел улицу, спустился по ней и возле огромного костела, где помещался антирелигиозный музей с огромным маятником Фуко, нырнул в дверь станции.

Я занимался в судостроительной секции и обрубал деревянную болванку: придавал ей форму корпуса океанского лайнера. Я работал стамеской, смотрел на пахучую стружку и думал о вечере, о шоколаде, который отец достанет из кармана. Одно только удивляло меня: зачем он купил так много? То и одной плитки не приносил, а то сразу шесть. Мне с братом хватило бы и одной. Вторую он мог съесть с мамой. Куда же он денет четыре остальных?

Дома я с нетерпением ждал отца. Даже во двор не побежал играть в волейбол: прислушивался к шагам на лестнице. И дождался.

Отец снял в передней плащ, вошел в столовую и попросил есть. Вид у него был необычный: не тянулся, как всегда, к газете, а сидел за столом и со странной улыбкой поглядывал то на буфет, то на политическую карту Европы, висевшую на стене, то на вечернее небо над городом. Но думал о чем-то другом. И улыбался.

«Вот сейчас сунет руку в карман и даст», — подумал я, искоса наблюдая за отцом с подоконника.

Он почему-то медлил.

Я знал: отец человек сдержанный, никогда сразу ничего не расскажет. Придет серьезный, поест, прочитает газеты, помолчит, а потом, словно между прочим, расскажет такое, что и не заснешь до утра.

Он медлил, я ждал. Я хорошо изучил его характер и не торопился.

Вот он отставил тарелку из-под второго, поблагодарил маму и сел на дерматиновый диван. Я скользнул глазами по нижнему карману его пиджака, и мне вдруг показалось, что он пуст: плитки не оттягивали его.

Отец закинул ногу на ногу, поправил волосы и опять улыбнулся.

— А я сегодня летал, — сказал он вдруг.

Я спрыгнул с подоконника, и, наверное, у меня раскрылся рот, потому что отец тут же пояснил:

— На самолете. Над Двиной нас так тряхнуло в воздушной яме, думал, крыло отвалится…

Вначале я даже не поверил: кто мог его взять на самолет? Не брат же Саша, летчик-штурман. Военным не положено брать с собой штатских людей. Самолетов Аэрофлота в те годы не было, люди ездили в поездах и на пароходах.

Скоро я все узнал: студенты педагогического института, где работал отец, прыгали с парашютами. Директор института был в отпуске, его замещал отец, и осоавиахимовский грузовик увез его со студентами за город. Там они надевали парашюты, затягивали лямки и влезали в самолет.

Плавными кругами набирал «У-2» высоту, потом выключал мотор и бесшумно замирал в воздухе. Отец и работники аэроклуба видели в бинокли, как студенты вылезали на крыло и по команде инструктора бросались вниз, падали, кувыркаясь, как вспыхивало над ними шелковое облако, как раскачивались они от ветра на тонких стропах, как приземлялись и гасили парашюты.

Самолет садился, забирал новых людей и снова взлетал. Один парень испугался. Отец видел в бинокль, как он встал в кабине, но выйти на крыло не решался. Самолет с выключенным мотором потерял высоту, и ему пришлось сделать еще два круга над полем, чтоб набрать ее.

На этот раз парашютист выбрался на крыло. И опять не прыгнул. Отец волновался и, если б мог, отдал бы команду, чтоб парню запретили прыгать. Но радиосвязи с самолетом не было.

В третий раз летчик стал набирать высоту. На этот раз темная фигурка отделилась от крыла, и над ней исправно вспыхнул белый купол.

Трудно было расстаться с машиной, но нелегко было и управлять парашютом, чтоб ветер не отнес на Двину или в лес. Но нужно было и с землей встретиться правильно. Одна студентка, Люба, приземлилась на пятки и с трудом поднялась: растянула сухожилия. Ей помогли выбраться из лямок, снять парашют, и она глотала от обиды слезы. Обхватив руками колени, сидела она на траве и смотрела в небо, на самолет, на прыжки своих товарищей. Лучше всех хотела она прыгнуть, и в азарте забыла, что нельзя приземляться на пятки…

Потом, когда все прыгнули, летчик опустился на поле и подошел к отцу.

— Хотите прокатиться?

Конечно, отец хотел! В кабине он привязался ремнями, машина побежала по полю, оторвалась и взмыла. В лицо дул ветер, прижимая к голове волосы; копны на поле и люди становились все меньше; открылся большой лес, изогнутая полоса Двины и даже город…

Я слушал отца и видел в его глазах небо, ветер и солнце. Он всегда был занят, уходил на работу, когда мы спали, и возвращался поздно. И я долго не мог понять до конца, что же он за человек. Неужели это так интересно — всю жизнь ходить на работу, проверять тетради, выступать на разных собраниях?

Сегодня он летал и, счастливый, улыбался за столом, и я смотрел на него совсем другими глазами.

— Ну, а потом, потом что было?

— Потом мы приземлились, сели в грузовик, поехали в город, и студенты ели шоколад: девушки получили по плитке и делились с ребятами. А потом во все горло пели…

Больше я не смотрел на отцовские карманы и не гадал. И не жалел, что мне нечего ждать. «Все-таки отец у меня что надо», — думал я.

С этими мыслями выскочил я из двери и, перепрыгивая через пять ступенек, побежал играть в волейбол.

Лёдик

До сих пор не знаю я настоящего имени этого мальчика. Может, полное имя его было Леонид, может, Лев, возможно, еще как-нибудь. Мать звала его Лёдиком.

Он переехал в наш дом позже других и вел себя странно. Стоял возле подъезда и смотрел, как мы играем в волейбол. На нем были чистенькие вельветовые штанишки, белая вышитая рубашка и синие носочки. На светлых волосах аккуратно сидела пестрая, как мухомор, красная в белую крапинку, шапочка.

Вначале я так и хотел крикнуть:

«Иди сюда, Мухомор!»

Но не крикнул. Это было б грубо. Ведь он ни с кем еще не успел познакомиться. К тому же он, видно, был не храброго десятка.

Он стоял у подъезда, смотрел на игру, а потом незаметно исчез.

На следующий день он опять стоял у подъезда и смотрел, как мы ходим на ходулях — в те годы это было повальное увлечение. Ходули мы делали сами: к высоким палкам набивали по бруску и, опираясь на бруски ногами, держа палки под мышками, как длинноногие аисты, расхаживали по двору.

Мальчик не отрываясь смотрел на нас.

Прислонившись спиной к сараю, я взобрался на ходули, оттолкнулся от стены и, делая огромные шаги, пошел к подъезду, где стоял мальчик. Он как-то весь съежился, вжался в стенку и смотрел на меня большущими глазами.

Видя его испуг, я стал еще громче стучать деревянными ногами. Рискуя упасть и сильно разбиться, я взошел на высокий тротуар, подошел к нему, оперся рукой об стену и сказал:

— Привет, оголец!

— Здравствуйте, — вежливо ответил он, бледнея от смущения.

Только сейчас я хорошенько разглядел его лицо, и первое, что меня поразило в нем, — бледность. Все мы, кроме рыжих — к ним загар плохо пристает, — дочерна загорели, а он точно и солнца не видел. Или только что поднялся после болезни. Еще я увидел в его ушах вату. «Наверное, и плавать не может, — подумал я о нем. — Не будешь же плавать с ватой в ушах!»

Эта вата в глубине больших белых ушей настолько поразила меня, что я ляпнул:

— Ты чего это с ватой?

— У меня уши больные, — сказал мальчик, — среднее ухо не в порядке.

— Наверное, и слышишь плохо?

— Нет, спасибо. Ничего.

От этого «спасибо» я едва не свалился с ходуль. Я сам был далеко не первым заводилой и задирой во дворе, но этот мальчик казался мне человеком из другого мира.