Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич - Страница 1

КОНСТАНТИН КУДИЕВСКИЙ

ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич родился в 1923 году в г. Цюрупинске, Херсонской области. Накануне войны окончил Одесскую военно-морскую спецшколу. Во время войны служил в Военно-Морском Флоте. В 1946 году окончил Высшее военно-морское училище и служил на одном из кораблей Северного флота. Член КПСС. С 1949 года — военный журналист. После демобилизации (1953) долгое время работал журналистом, печатая рассказы и очерки в журналах. В 1954 году вышла первая книга рассказов — «Североморцы», потом повести — «Обгоняющая ветер» (1957), «Водоросли цветут в глубинах» (1959).

Художник Г. МАЛАКОВ

Над Европой свирепствовал норд-ост. Массы арктического воздуха вторглись в пределы континента. Они неслись над равнинами стремительно и студено, как степные бураны. В их гуле захлебывались и глохли радиостанции…

Швейцария вздрагивала от горных обвалов. Во Франции коченели и гибли померанцевые рощи. За Англией — гремел океан.

Так гласила официальная метеосводка.

А в южном городке Стожарске все выглядело гораздо проще, скучно и буднично… Третью ночь с моря шли косые стены дождя. Ветер мял железные крыши, гнал по единственной мостовой дымную влагу. Над перекрестками главной улицы плавали в пелене дождя мутные пятна фонарей. На глазах у них ветер оголял до черной, тоскливой наготы афишные тумбы.

В одном из домов на окраине Стожарска умирал в эту ночь старый учитель географии Городенко. Он лежал в чистой рубашке на широкой деревянной кровати. В его глазах, устремленных в потолок, бродили последние думы.

Ночник освещал небольшую комнату с крашеными полами, тропические раковины на комоде, литографии парусников на стенах. На ковре мертво отсвечивал кавалерийский клинок с надписью «За храбрость». Дальше, в углах, сгущалась темнота. В ней тускло поблескивали тяжелые, словно литые листья фикусов.

— Аня, — позвал Городенко.

Бесшумно вошла седая женщина, поправляя на ходу очки. Была она в платье, в наброшенном на плечи пуховом платке: видимо, спала не раздеваясь. Присела на край кровати, склонилась к больному. Городенко взял ее сухую маленькую руку, прижал ладонью к своей щеке.

— Вот, кажется, и все, Аня… Прости, если обидел когда-нибудь. Пятьдесят лет ведь прожили рядом.

Свободной рукой женщина поправила на нем одеяло, бережно пригладила редкие, побелевшие волосы. Улыбнулась. И Городенко — в порыве какой-то беспредельной благодарности, которая приходит к людям в конце жизни, — поцеловал ее руку.

За окнами отдаленно шумело море. Плескался дождь, затопивший палисадники. Буря хлестала по стенам дома ветвями персидской сирени… Иногда вместе с этими звуками просачивался сквозь щели ставен ветер. Тогда в комнате колебались легкие занавеси и оживали перышки на чучеле розоватой чайки, оттопырившей сломанное крыло.

Они долго молчали, прислушиваясь к трубному гулу шторма. Видимо, этот гул разбудил в старике воспоминания.

— А помнишь, — промолвил он, — как мы с тобой подружили? Было это в Севастополе…

Но женщина мягко прервала его:

— Тебе нельзя говорить… Хочешь, я все расскажу сама? Это было в Севастополе, в девятьсот восьмом году… Мы брели по бульвару, и ты смотрел не па меня, а на корабли. Ты все сокрушался, что тебя не приняли в Морской корпус.

— Да, не приняли, — глухо отозвался Городенко. — Я ведь не был дворянином.

— Потом ты предложил поехать на Херсонес. Не знаю, почему я согласилась: ведь я была знакома с тобой лишь несколько дней… Мы сидели на камне, у самого моря. Было холодно, но ты не догадался согреть мне руки…

Поглощенная воспоминаниями, она внезапно рассмеялась, а Городенко поспешно сжал ее руку, словно мог теперь, спустя полвека, исправить свою оплошность.

Ты обещал: если всю ночь просидеть вот так, на берегу, то на рассвете, с утренним туманом, придет с моря Песня…

Она умолкла, задумалась. Уловив на ее лице грусть, старик вздохнул. И этот вздох — тяжкий и горестный — нарушил задумчивость женщины. Пытаясь отвлечь больного от нерадостных дум, она заставила себя снова улыбнуться.

— А вечером встретились на балу в Морском собрании. Какой-то мичман пытался ухаживать за мной, и ты ужасно сердился. «Господин мичман, — спросил ты, — вы слышали когда-нибудь Песню синих морей?» И на удивленный взгляд офицера бросил: «Какой же вы моряк! И сами не любите моря — и оно не любит вас». Схватил меня за руку и утащил…

Когда женщина переводила дыхание, за стенами дома в темноте оживало гудение шторма. В ставни окон надоедливо стучался дождь. Скрипел на крыше флюгер. Устало, однообразно-тоскливо бубнили водосточные трубы. А в комнате настороженно-чутко поводила перьями розоватая чайка со сломанным крылом.

— Я уезжала к тетке в Одессу, и ты решил сопровождать меня, — говорила женщина. — Мы стояли на палубе «Альбатроса» и смотрели на огни берега. Они исчезали, как встречные корабли… В ту ночь в каюте «Альбатроса» я стала твоей женой. Утром ты открыл иллюминатор, и к нам ворвались ветер, солнце, шум прибоя. Я спросила тебя: «Это Песня синих морей?»

Старик лежал, закрыв глаза. Из-под опущенных век выкатилась и повисла на щеке скупая слеза. И увидев ее, женщина вдруг вспомнила обо всем, что происходит: человек, с которым прожила она долгую, трудную и счастливую жизнь, умирает, и уже ничем не спасти его. Сколько ему осталось жить — день? Час? Минуту? По сути, с этой смертью завершалась и ее жизнь, потому что там, за печальной гранью, для нее оставалось только бесконечное одиночество старости — без надежды и будущего; одиночество, прервать которое может лишь новая смерть… Женщина судорожно глотнула воздух и уронила голову на грудь мужа.

Городенко слабеющими руками поднял ее лицо. Кивнув на самую крупную раковину на комоде, едва слышно по-просил:

— Возьми…

И когда женщина исполнила просьбу, добавил:

— Приложи к уху…

В нежных, полупрозрачных складках раковины тонко Звенели отзвуки далеких морей. Блуждала вода в кораллах, шевеля диковинные водоросли. Проносился напевный ветер, колышущий паруса и флаги, влекущий корабли и облака к никогда не кончающимся горизонтам. И казалось: отзвукам этим откликаются континенты, подхватывают их, возвышают, и они, ворвавшись в сердца людей, становятся песней, зовущей к светлым и радужным целям, к мужественной, великой борьбе.

Раковина пела. Слушая ее, женщина вновь притихла.

— Это она? — спросила у мужа, хотя в течение жизни спрашивала уже множество раз. И так же, как множество прошлых раз, Городенко отрицательно покачал головой.

— Это ее эхо…

К утру — так же внезапно, как начался неделю назад, — шторм угас. Над Стожарском повисла странная, какая-то усталая тишина. В комнате, в которой лежал учитель географии, равномерно постукивал маятник часов. Таинственно всхрапывали пружины в старом диване. А в медном котелке барометра дремала обессилевшая стрелка, заблудившись между нерусскими названиями безветренных дней и щедрых солнцестояний.