Дом обреченных - Вуд Барбара - Страница 25

— Кажется, я помню. На нем была картинка с кроликом?

— Да, была.

— И вы изобразили его в таком же платье, как у меня. Подразумевалось, что кролик — это я, он скакал верх-вниз, когда я вращала барабан. О, Колин, я вспомнила!

— Я много повозился, чтобы сделать это для вас, Лейла, но стоило посмотреть, как светилось ваше лицо, когда вы крутили его. Я рад, что вы помните это.

— Да, помню. — Неосознанно мои пальцы впились в его руку. Другие обрывки воспоминаний начинали возвращаться, как фрагменты мозаики. Я видела празднование дня рождения в столовой, пироги и сладости, лежащие на столе, который в моей памяти остался чудовищным и огромным; вокруг меня кружатся в водовороте яркие дамские юбки: розовый атлас и голубой бархат. Это были юбки с кринолинами того десятилетия, не такие, как нынешние кринолины. Я вспомнила калейдоскоп и поцеловала Колина за него.

— Милый Колин, кажется, вы смутились.

— А моя ладонь онемела.

— О, простите! — я отпустила его руку. — Я вспоминала. Я могу увидеть почти каждого на празднике! Они все были там, да? Но для меня и моего пятилетнего зрения все это был лес ног джентльменов и юбок леди. Я не могла видеть лиц.

— Со временем вы сможете это сделать.

Наши взгляды снова встретились и задержались на долгое время. Почему, не знаю, но, под взглядом Колина я пыталась вызвать в воображении лицо Эдварда. И не смогла.

— Я думала, вы не хотите, чтобы я вспомнила.

— Хорошие времена, Лейла, поскольку они принадлежат вам. Но не скверные, мне не хотелось бы, чтобы вы страдали.

— Спасибо, Колин, но мне все равно придется идти.

— Идти? Куда?

— Как куда! В рощу, конечно. Сегодня я собираюсь посмотреть…

На этот раз настал черед моего кузена хватать меня за кисть с такой силой, что я поморщилась.

— Даже не думайте об этом, Лейла! Не ходите туда!

— Но я должна. Колин, вы делаете мне больно.

— Это будет безумие, если вы пойдете! Вы, возможно, ничего не вспомните, но все равно почувствуете ужас.

— Пожалуйста, отпустите меня!

Он сердито отпустил мою руку, и я увидела в его глазах бурю чувств. Как быстро этот человек мог переходить от настроения к настроению, подобно актеру, меняющему маски. А его внезапные вспышки, его непредсказуемость путали меня.

— Лейла, пожалуйста.

— Я пойду, Колин.

— Тогда позвольте мне пойти с вами.

— Зачем?

— Не спрашивайте. Просто позвольте мне сопровождать вас в рощу. Я могу вам там понадобиться, если… если… Вы вспомните.

Я смягчилась. Братская забота Колина заслонила его менее привлекательные качества.

— Очень хорошо. Я не пойду без вас. Я планирую посетить рощу сегодня днем.

— Я буду готов, Лейла. А теперь, если вы желаете осмотреть дом, позвольте мне отвести вас.

Внезапно я вспомнила о Гертруде.

— Нет, спасибо, Колин, я сейчас устала и должна передохнуть. Увидимся позже, если вы не против.

Он проводил меня в мою комнату, подождал, пока я закрою дверь, затем пошел по коридору и вниз по лестнице. Сказав, как я устала, я не совсем грешила против истины, поскольку откровения этого утра действительно потрясли меня. Воспоминание о праздновании дня рождения, которое, безусловно, является вехой в жизни ребенка, стремительно вернулось от одного слова, сказанного Колином, и теперь это воспоминание было моим навсегда. Но письмо тетушки Сильвии… Сидя на софе перед камином, я в сто первый раз перечитывала это письмо.

«Дражайшая Дженни, прости, пожалуйста, за такое внезапное послание после стольких лет молчания, но меня охватило страстное желание увидеться с тобой. Я знаю, что ты должна чувствовать по отношению к Херсту, и не виню тебя. Как бы там ни было, все это произошло давно, и с тех пор очень многое изменилось. Мне очень хочется повидать тебя, но я не могу приехать в Лондон, поскольку я стара и хотела бы быть в кругу своей семьи, когда меня призовут ангелы. Не будешь ли ты так любезна приехать ненадолго и привезти с собой Лейлу? Это принесло бы мир моему сердцу. С любовью, тетя Сильвия».

Безобидное и достаточно обычное письмо, хотя определенно, написанное не рукой моей двоюродной бабушки. Но кто же в этом доме так желал видеть меня и мою мать? И почему, кто бы он ни был, он не написал его под своим собственным именем, а предпочел подписаться именем тетушки Сильвии, которая должна была быть при смерти? Загадка казалась непостижимой.

Так что я вернулась, следуя приглашению письма, однако все в этом доме были удивлены, увидев меня. И каждый, казалось, желал, чтобы я уехала. Это могло означать лишь одно: кто-то лгал.

Глава 8

Гертруда явилась быстро. Едва я послала за ней, она возникла у моей двери явно обеспокоенная. До сих пор мы с ней мало разговаривали, но у меня оставалась надежда, что от нее можно что-то узнать. Хотя я уже имела достаточно опыта, чтобы понять, что добиваться этого придется всеми правдами и неправдами.

— Знаете, Гертруда, — сказала я, — мне жаль, что до сих пор мы не нашли времени побеседовать. В конце концов, нам надо о многом поговорить. Вспомнить те добрые старые дни и все остальное.

— Да, мисс Лейла, но вы же знаете, моя память уже не так хороша.

— Так же, как и моя, о чем, как я предполагаю, вы уже слышали. Но мне очень хотелось бы вернуть те воспоминания, если вы сможете мне помочь.

— Я бы рада помочь, мисс Лейла, но сомневаюсь, что смогу.

— По крайней мере, можно попытаться. Мы, наверное, были добрыми друзьями двадцать лет назад. У меня такое чувство.

— О, да.

Мы сидели на софе перед маленьким столиком, на котором стояли чашки с чаем и бисквиты. Первые проблески свежего утра начинали пробиваться в окно и бросать яркие лучи на ковер. Продолжал завывать свирепый ветер, но небо было восхитительно голубым, а воздух — просто опьяняющим. Я пыталась расположить ее к непринужденности, поскольку она сидела на краешке софы, прижав локти к бокам. Годы оказались милостивы к прусской домоправительнице. Несмотря на десятилетия труда и подневольной службы, на лице Гертруды почти не было морщин, а ее светлые волосы лишь кое-где тронула седина. Она была в том же возрасте, что и моя тетя Анна, между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью, но полнее и приземистей. Как и любая смотрительница кладовых, эта круглая женщина имела бедра и грудь любительницы дегустировать свои блюда. Гертруда была хорошей хозяйкой, любимой теми, кто работал под ее началом. Как говорили, она присутствовала при родах моей матери.

— Хотите сливок и сахара? Гертруда, пожалуйста, возьмите бисквиты, я привезла их из Лондона.

— Упакованные в жестянку.

— Да, но испеченные с любовью, уверяю вас. Не желаете расположиться поудобнее?

— У меня много дел, мисс Лейла.

— Но уже прошло столько времени, а у нас, кажется, еще не было возможности поговорить наедине. А нам надо так много обсудить.

— Ну, если вы так считаете, мисс Лейла.

— Я не просто так считаю, я знаю это. Кроме того, вы должны были хорошо знать меня ребенком. Вы тогда не пекли сладостей для меня, для всех нас, детей?

Она помолчала, раздумывая над ответом.

— Да, конечно, пекла.

— Вашим фирменным изделием была имбирная коврижка, верно?

— Нет, мисс Лейла. Ваша тетя Сильвия, вот кто пек лучшую коврижку. Вы, дети, всегда любили мой горячий яблочный штрудель.

— О, да, конечно! — Об этом я ничего не помнила.

— И горячий шоколад, который я делала на немецкий манер. Он лучше, чем английский. Вы, дети, всегда больше любили мой.

— Правда?

Гертруда оставалась напряженной. Кто бы ни проинструктировал ее, он проделал превосходную работу. Хотя общеизвестно, что домоправительницы сентиментальны — факт, на который я сильно рассчитывала.

— Мой брат любил его тоже, Гертруда?

Ее спина напряглась еще больше. Вопрос попал в точку.

— Он любил разное, маленький Томас. Он любил все, что я пекла.

— Я не помню его, Гертруда. Не могли бы вы мне немного рассказать о нем?