Тайной владеет пеон - Михайлов Рафаэль Михайлович - Страница 32

Молина-отец большую часть жизни проводил в разъездах по обеим Америкам — Южной и Северной. В Гватемалу он наезжал редко и только затем, чтобы доставить и внести в реестр очередную покупку, кото­рая ему приглянулась. Здесь его даже мало кто знал в лицо, хотя о богатстве антиквара ходили самые раз­норечивые слухи.

Товарищи сына слышали, что каждый приезд анти­квара сопровождался скандалом, который он учинял молодому экономисту. Их неоднократные столкновения привели к тому, что в один прекрасный день Молина-сын сложил в чемоданчик несколько книг, две смены белья и перебрался к Андресу, который снимал тогда комнату у кондитера. Отец и сын не поддерживали между собой отношений, и многие это знали! Молина-старший в особенности старался подчеркнуть в раз­говоре со своими клиентами, что отказался от сына из-за его крайне левых убеждений. Но втихомолку посы­лал сыну чеки на предъявителя, которые также регу­лярно получал по почте обратно.

Когда пришли армасовцы, Андрес уговаривал сво­его друга уехать из столицы или, по крайней мере, сме­нить квартиру и имя. Молина отделывался шутками.

— Я не коммунист и не арбенсовский министр, смеялся он. — А мои статьи носят чисто научный харак­тер.

Его бросили в тюрьму одним из первых. Старик Молина находился в ту пору в Чили и поспешил отправить властям отчаянное письмо. Просьбу антиквара, возможно, и уважили бы, — его клиенты были влия­тельны, а деловые связи отличались безупречностью даже с точки зрения армасовского режима. Но он опо­здал. Его сына расстреляли в ту же ночь, что и аре­стовали: армасовцы, по совету посла Перифуа, торо­пились.

Молина вернулся домой раздавленным. Крупный высокий мужчина с холеной черной бородой и легки­ми, слегка вьющимися усами, с характерным испанским профилем, в котором соперничали гордость и зоркость, он сдал. Плечи его слегка согнулись, в бороде сверк­нула изморозь. Сверкнула и осталась лежать. В черных глазах застыла боль. Он перестал выходить к клиен­там, высылая вместо себя помощников. Потом попро­сил последние газеты.

— Не эти! — с брезгливостью он отложил армасовские листки. — Если возможно, достаньте газеты, кото­рые выходили при Арбенсе.

Посыльный, запинаясь, ответил, что прежние газе­ты изъяты и за чтение их уже не один десяток гвате­мальцев арестован. С упрямой настойчивостью анти­квар искал старые номера. Он рылся в оберточной бумаге, шарил на полках и в кладовых. И, наконец, впервые после гибели сына осмелился зайти в его ком­нату.

Здесь все оставалось так, как было при его маль­чике: стеллажи с книгами, крошечный письменный стол и даже нарезанные полоски бумаги, — мальчик любил писать на узких листах. Зачем он отпустил его от себя? Как он гордился им — даже издали! И дол­жен был скрывать свои чувства. Но почему? Разве он дорожил золотом, которое ему платили клиенты? Раз­ве нуждался он в дифирамбах, которые пели ему все эти знатные иностранцы, спекулирующие индейскими реликвиями?

Нет, у него была другая цель — более высокая, бо­лее благородная. Вот уже много лет, как посвятил он себя поискам расхищенного сокровища. В архивах полицейского управления эта история сохранилась под названием «мадридского дела». Гватемала, родина древних майя, народа с высокой и многообразной куль­турой,  обладала   уникальной   коллекцией  старинных индейских реликвий. Все лучшее, что в ней хранилось как память об умном, талантливом народе-земле­пашце, народе-зодчем, народе-звездочете и математике, Гватемала в 1892 году послала на выставку истории испанских народов в Мадрид. Не сохранилось даже каталога посланной в Мадрид коллекции, но в воспо­минаниях очевидцев возникают контуры огромного меча, который, по преданию, Кортес вручил для поко­рения Гватемалы своему хитрейшему из офицеров Педро де Альварадо, сверкающая серебряная чаша, с изо­бражением кецаля, которую воины-индейцы передавали из поколения в поколение, огнеупорные глиняные вазы с тончайшим рельефным узором.

И все это богатство чиновник гватемальского прави­тельства, пройдоха и авантюрист, выкрал на обратном пути и увез на распродажу в Чикаго, а в Гватемалу отправил лишь пустые ящики и стенды с надписями, которые напоминали о том, какого сокровища лиши­лась республика.

Разве не великая цель — вернуть родине ее богат­ство! Разве не стоило посвятить ей столько изъезжен­ных миль пути, столько трудных лет уже немолодой жизни! И, когда он приблизился к цели и завоевал доверие своих американских клиентов, мальчишка, во­образивший, что он приносит стране большую пользу, чем отец, встал на его пути.

Но прошлого не вернуть.

...Антиквар перебирает бумаги сына, а сердце точит мысль: ты был далек от него, ты отпустил его из дому, ты сам виноват в его гибели.

В книжном шкафу нашлись и старые газеты. Чего хотело прежнее правительство? Земельная реформа. Что ж, это разумно: кто бросает зерно, — говорится в старой поговорке, — вправе рассчитывать и на всходы. Начали строить свой порт. Деловые люди. Где порт, — там и дороги к нему. Больницы, школы... Очень хорошо! Стране нужны и здоровые и образован­ные люди.

Молина начинал понимать, почему его сын ушел из дому.

Однажды он постучался к кондитеру, где жил ко­гда-то сын. Его не впустили. Старческий голос ответил из-за двери, что никаких Молина знать не желает, до­вольно было неприятностей из-за одного арестанта.

— Я хочу видеть товарищей сына! — крикнул анти­квар в замочную скважину. — Передайте, если знаете, где их найти.

За дверью молчали.

А через несколько дней к Молина зашел Андрес. Он сразу покорил антиквара тактом и застенчивой улыбкой. Они говорили долго и о многом. Молина хо­тел знать, как сын одевался, что ел, на чем спал.

Разговор Молина закончил предложением:

— Оставайтесь у меня, Андрес. Дом большой, места хватит. Вы единственный человек на земле, с кем я могу говорить о сыне.

— Я мог бы у вас снимать комнату, — осторожно ответил Андрес. — Но признаюсь вам сеньор Молина, всюду, где я появляюсь, у хозяев случаются недоразу­мения с полицией.

— Если я могу им насолить, Андрес, моему горю будет легче. Заметьте: мой дом вне подозрений. Власти знают, что я в нем почти не живу. Верхний этаж сдается. Вы поселитесь в одной комнате с доном Га­бриэлем, племянником моих друзей. Разумеется, о плате не может быть и речи.

Андрес сказал:

— Я должен кое с кем посоветоваться, сеньор Мо­лина. — Он нерешительно спросил: — А чем занимается племянник ваших друзей?

— Вы это узнаете по стенам комнаты, — улыбнулся антиквар.

В тот же вечер Андрес перенес свои скудные по­житки в дом сеньора Молина. Комната, которую ему предоставил антиквар, была угловая и, как сразу заме­тил Андрес, позволяла просматривать все подходы к дому. Напротив одного окна тянулись лавки, аптекар­ский и цветочный киоски, другое выходило в сквер. Антиквар усмехнулся:

— Вас здесь не застигнут врасплох, сеньор Сплош­ное Беспокойство.

Андрес ответил своей застенчивой улыбкой. Потом он взглянул на стены. Они были завешаны рапирами.

— Мой сосед фехтовальщик?

— Не   угадали, — сказал   Молина. — Дон   Габриэль — тореро.[37] Когда-то его любили. Но в последние годы он уже не тот. Пойдете на бой быков, — увидите сами.

Тореро явился поздно ночью, когда Андрес уже улегся. Вошедший сбросил с себя плащ, стянул бо­тинки и, не раздеваясь, бросился на постель. Соседа как будто даже не заметил.

— Будем знакомиться? — спросил Андрес. — Или так?

— Лучше так, — отвечал Габриэль и расхохотал­ся. — Когда полдня бегаешь от быка, мой милый, а вечером обучаешь разных ослов испанским танцам, тебе не очень-то хочется тратить ночь на болтовню.

Он вскочил с постели, и Андрес залюбовался своим компаньоном. Тореро был красив и хорошо сложен. Добрые глаза и легкая округлость подбородка смяг­чали его острый профиль. Очень тонкие, но мускули­стые руки и узкая талия делали фигуру изящной и необыкновенно легкой. Смеясь одними глазами, Га­бриэль с явным любопытством осматривал своего со­седа.