Недолгий век зеленого листа - Друцэ Ион Пантелеевич - Страница 2

— Господи… кому это?

Почтальон низко опускает голову, что-то очень уж долго разбирает адрес:

— Зынел Кожокару.

Замирает ручеек. Потом тихий голос деда Андрея:

— Ихних нет.

Тетка Артина рукавом вытирает глаза.

— Бедный баде Зынел! Не сынок у него был, а дубок, что за сын…

Через час весть облетела все село. И жалели его старики — хорошим был парнем, и жалели его парни — хорошим был товарищем, и жалели его девушки был оп еще и красив.

И все ждали, ждали с трепетом, когда распахнется настежь дверь хаты на берегу пруда, где живет Зынел, и заголосят, и разнесется по селу невозможное материнское горе.

Но смеркалось, темнело, а в селе было тихо. Только стрехи роняли свои холодные, скупые слезы, и ветер скулил на краю села, боясь выйти в поле, навстречу ночи, и небо низко склонялось над селом, тихо лаская сырые соломенные крыши.

2

Накануне, в пятницу, бадя Зынел бегал к соседям узнать, много ли еще осталось до Берлина, но на газетной карте Германия была без столицы. Стали искать ее по соседним странам и так искали до самых сумерек. И только когда стемнело, бадя Зынел вспомнил, что скотина у него не поена, — бедные животные, владей они речью, много горьких истин узнали бы мы о себе.

Пошел прямиком, через сад. Снял из-под застрехи большие ведра и едва успел выйти на дорогу, как очутился лицом к лицу с почтальоном.

— Вам телеграмма, бадя Зынел.

Сначала казалось, что он не совсем понял, о чем речь. Оглянулся вокруг, выбирая сухое местечко, чтобы поставить ведра, но в марте сухо бывает только на печке, — повесил их на торчащий из плетня сучок и вытер руки.

— Телеграмма, говоришь?

— Телеграмма.

— А может, это Захарии?

Предупреди человека вовремя о надвигающейся беде, и ты убережешь его от лишних страданий. Бадя Зынел обладал тем преимуществом, что его родной брат имел одинаковые с ним инициалы. И когда беда стучалась в двери бади Зынела или его вызывали в суд или на военные сборы, он прежде всего выяснял, не касается ли это его брата. Какое-то мгновение уходило на проверку, но ему больше и не требовалось, чтобы собраться с духом.

— Нет, это вам.

Бадя Зынел спрятал телеграмму в шапку, снял с плетня ведра и с пустыми вернулся во двор. У порога остановился, его начало лихорадить — этого ему только и не хватало, телеграммы!! Чтобы немного прийти в себя, взял с завалинки деревянный скребок и принялся счищать грязь с сапог.

Уж скоро год, как они отнесли вещи Тоадера в каса маре, скоро год, как серая кобыла опять стала лягаться, скоро год, как они втроем поехали на станцию, а домой вернулись вдвоем.

И не то чтобы он не сумел проводить сына по-человечески. Заняли денег, сколько смогли, дали ему на дорогу и насильно сунули в котомку единственную в доме бритву. И он сам повез сына на станцию. Но на станции уже не был ему отцом.

Бадя Зынел имел обыкновение, провожая куда-нибудь сына, обязательно загрузить его советами. И не какими-нибудь, а мудрыми, хотя теперь, когда кругом все горит, откуда та мудрость возьмется?! Целые сутки — столько, сколько собирали они Тоадера в дорогу, — он шагал по двору, надвинув на глаза шляпу, и подбирал слово за словом те несколько советов, без которых, как он думал, Тоадер не мог тронуться в путь. На второй день, выйдя смазать телегу, он решил, что советы готовы. Даже зашел в хату. Но Тоадер еще спал, и он не решился его разбудить.

Потом пришли несколько парней, два-три родича, живущих поблизости. Жена, готовя котомку, стала так причитать, что душа застывала, и бедному Тоадеру было не до советов. До станции сын шел за телегой рядом с девушкой, с которой дружил, и бадя Зынел оставил их в покое. Время еще терпело…

Но не успели они выйти на перрон, как показался длинный поезд с мокрыми вагонами: лил дождь в тех краях, откуда он пришел.

Бадя Зынел считал себя человеком бывалым — сам поездил по свету и тоже в поездах, но никогда ему не приходилось видеть, чтобы в солнечный день поезд приходил на станцию мокрый. Огляделся, соображая, в чем тут дело, и вдруг ему показалось, будто и станция уже не та.

В это время поезд тяжело вздохнул, медленно трогаясь с места. Тоадер нагнулся поцеловать отцовскую руку, и бадя Зынел в суматохе едва успел чмокнуть сына в макушку. Потом, идя рядом с вагоном, выкрикнул несколько слов: чтобы сын был осторожным, когда придется слезать с поезда и залезать обратно, и не держал бы все деньги в одном кармане. Тоже мне, советы…

Целый год не мог бадя Зынел найти себе места — все казалось, что именно сейчас, в эту минуту, сын попал в беду и не знает, как ему быть, потому что не выпало ему счастья иметь настоящего отца, как у всех людей. И когда приходило письмо от сына, у него дрожали руки, и он расспрашивал всех, в самом ли деле это почерк Тоадера. И каждый вечер смазывал дегтем сапоги, чтобы было в чем ходить к мосту — кто знает, сколько будет еще длиться эта война?..

И вот принесли телеграмму.

Уже совсем стемнело, когда вошел он в хату, — один сапог вычистил, а другой так и остался облепленным грязью. На припечке потрескивал ночник, на настенном ковре играл розовый зайчик — отсвет из печной топки. Бадя Зынел секунду молча постоял на пороге. Услышал жужжание веретена за печью и скинул кожух.

— Домника! Поди сюда!

— Снять сапоги?

— Телеграмма пришла.

Стало тихо, будто дом внезапно опустел.

Только в печи, закипая, гудел горшок и жалобно потрескивал ночник, облизывая капелькой огня масло вокруг. И чтобы не слышать этого, бадя Зынел сказал:

— Телеграмма от Тоадера.

В один миг Домника была уже внизу, а в следующее мгновение, прижавшись щекой к печке, у самого починка, читала:

«В ночь на шестнадцатое проезжаю Бельцы приезжайте если можете Тоадер».

— «Если можете…» — повторила тетушка Замфира, вытирая слезы. Сыночек ты мой…

От сына, от Тоадера. Только Тоадер мог знать, что у них всего одна исправная пара обуви на весь дом, что рыжая кобыла вот-вот ожеребится, что до Бельц целых тридцать верст, которые весной так просто не одолеешь ни на санях, ни на подводе, ни пешком.

«Если можете» — и посреди хаты уже стоит черноволосый парень, улыбается — и жизнь светлей, и в дом, в который он входит, все село войдет за ним, а запоет, так рассыплются песни вокруг.

«Если можете» — и хата кажется просторней, и бадя Зынел помолодел, в Трофимаш парень хоть куда.

— Поедем?

Тетушка Замфира подняла к мужу свое кроткое лицо с двумя мокрыми полосками на щеках и умоляюще глядела на его обмякшие рыжие усы.

— Как не ехать? Только… Домника, какое сегодня число?

Стали искать календарь, но календарь куда-то запропастился, и в конце концов из-за печки появилась стриженая головка Трофимаша, головка, которая еще не знала, что такое календарь.

— А какой он с виду?

— Желтый. Картонный.

Трофимаш достал его из своих скрытых запасников. Жалко было, конечно, он собирался сделать из него человечка, который бы махал руками, когда его дергаешь за ниточку, но если календарь теперь нужен, то он его разрежет потом.

Было четырнадцатое число. Стало быть, выезжать нужно до рассвета, пока дорога хоть немного подморожена.

— Так что же, собираться?

— Само собой! — И бадя Зынел уселся на лавку.

Принесли из каса маре лампу, на донышке которой еще плескался керосин. Зажгли ее. Домника носилась взад-вперед по хате, Замфира шила новую котомку.

Только бадя Зынел молча сидел на лавке — так и сидел в одном чистом, в другом грязном сапоге. Ржали непоеные лошади. Домника прошла мимо с полным ситом и просыпала ему на колени муку, а он все сидел, уставившись на свои сапоги. Снова подбирал слова, составляя те несколько советов, которые не были сказаны вовремя и которые целый год давили ему на сердце, так что ни сон ему не в сон, ни дом домом, ни еда едой.

А они не составлялись. На душе было тревожно, было тяжко на душе, и, сидя на лавке, он, может, подозревал, а может, и не подозревал, что на место одной беды могут нагрянуть другие.