Недолгий век зеленого листа - Друцэ Ион Пантелеевич - Страница 16

Домника вся извелась — уж очень ей хотелось о чем-то спросить Русанду, но как тут спросишь, если сидит Веруня, зевает и смотрит на них… Вдруг Домника удивленно подняла брови: «Тс-с!» — и несколько мгновений стояла с окаменевшим лицом.

— Что такое? — спросила Русанда.

— Веруню кто-то звал… Несколько раз кричал: «Ве-ру-ня!»

Но Веруня зевает, болтает ногами.

— Это меня зовут обедать.

— Что же ты не идешь?

— Сегодня у нас крупяной суп. Я его не люблю.

— А что ты любишь?

— Блины.

Видя, что ничего не помогает, Домника вышла во двор.

— Ты что-то хотела мне сказать? — спросила Русанда уже во дворе.

— Скридон пригласил в клуб.

— Ну?

— Я не знаю, что делать, — идти или не идти.

— Отчего ж тебе не пойти? И мы с Георге придем.

Домника некоторое время стояла раздумывая.

— Это правда, что вы сфотографировались?

— Правда.

Домника то завязывала, то развязывала косынку.

— И кто еще с вами снимался?

— Только мы вдвоем.

Домника грустно посмотрела на дорогу, следя, куда пойдет курочка-голошейка, но та все бродила без толку.

— И как вы стояли, когда вас фотографировали?

— Рядом.

Но Домнике нужны были подробности.

— Покажи.

— Как показать?

Домника замерла, опустила руки, глядя на скирду соломы.

— Покажи, как стоял Георге.

Русанда нехотя подошла к ней, спрятала свое плечо за плечом Домники и слегка наклонила к ней голову. Домника искоса следила за подругой, а когда Русанда положила ей на плечо еще и руку, Домника вздрогнула — это была фотография большой любви, так фотограф снимал только помолвленных.

— Ой, я ведь забыла запереть двери!

И бегом домой.

Она шла, счастливая, и радовалась тому, что наконец избавилась от этой дуры Веруни, радовалась тому, что сегодня пойдет со Скридоном в клуб, и у нее так хорошо уложены волосы, но откуда-то с высокой синевы летели прозрачные крупные капли и стекались ручейками по лицу, по подбородку, по рукам…

Домой она вернулась в прекрасном настроении, довольная собой, довольная всем на свете, и если бы кто потом сказал ей, что была у нее когда-то заветная мечта, которую она сама же с корнем вырвала из сердца, Домника бы ни за что не поверила.

22

Верно сказал, кто сказал: «Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил». Все успела Домника сделать до прихода Скридона: подмела в сенцах, перед хатой, полила цветы в садике, а то они так запылились, что и на цветы непохожи; заперла теленка, у которого была глупая привычка подходить к самому порогу и бодаться, будто тут все его приятели. Одно упустила бедная девушка — Трофимаш не пошел гулять, как они договорились, а взобрался на плетень и, сидя там, считал прохожих, а когда никого не было, крутил над головой кнут, который стащил из сеней, воображая себя на телеге. Если б она раньше его увидела! Но она спохватилась только тогда, когда он уже беседовал со Скридоном.

Заметив чужого человека, открывающего их калитку, Трофимаш поинтересовался:

— Вы зачем идете к нам?

Скридон посмотрел на его до невероятности гладко причесанные волосы и сказал:

— Иду к твоей сестре.

— А зачем вам моя сестра?

— Да вот… Хочу пойти с ней в клуб.

— Напрасно вы пришли, я ее не пущу. И мама не пустит.

— Договоримся как-нибудь.

Скридон уже прошел мимо, по Трофимаш решил, что разговор еще не окончен.

— А знаете, почему мама ее не пустит?

— Почему?

— Потому что она уже не хочет спать со мной на печке. Хочет на софке, а мама не позволяет — софка и так старенькая, и Домника может совсем ее поломать. — И вдруг, рассердившись, закрутил над головой кнутом. — Ну, пошла, кляча старая!

Когда Скридон подошел к Домнике, бедная девушка была краснее мака и пыталась пальцами всадить гвоздь, вылезший из дверного косяка. Если бы только она знала, что перетерпит из-за этого сорванца, еще с вечера отвела бы его к бабушке. Теперь она стояла и соображала: сидеть одной с парнем в доме — нельзя, сидеть во дворе — не на чем. И в довершение всего у нее развязался шнурок на туфле, и как его теперь завязать?

— Ты готова? — спросил Скридон.

И она решилась:

— Готова.

Когда они вышли, Трофимаш пристально посмотрел на них, — видимо, хотел что-то сказать, но Домника его опередила:

— А ну подожди, я тебе застегну пуговку на воротничке.

Но Трофимаш был не дурак, он хорошо знал, как сестра застегивает пуговки. Соскочил с забора и задал стрекача, только пятки засверкали. Даже не оглянулся, пока не забежал в самую глубь сада.

— А на кого ты дом оставляешь?

— Мама здесь, у соседей.

И казалось ей, что все только на них и смотрят, и боялась, как бы у нее совсем не развязалась туфелька, и поэтому шла как можно медленнее, а Скридон все забегал вперед, и люди подходили к своим плетням и смотрели, как они идут; один впереди, другой позади, и все молчат, молчат…

Но уж зато сам вечер в клубе обернулся для Домники праздником на всю жизнь. Оказалось, этот самый Скридон, такой смешной, чудаковатый и даже чуть нелепый, обладал каким-то редким даром преображения. Он схватывал на лету малейшую, самую пустяковую мелодию, ее ритм, ее краску, ее певучесть и, одухотворяясь ею, становился уже совсем другим человеком. Вдруг он уже и высок, и строен, и серьезен, и умен, и породист, точно бог весть какие древние ветви сошлись на нем: и каждый шаг плавен, и каждое движение красиво, глаз не насытится, глядючи на него, а ему до этого и дела нет. Спокойный, важный, торжественный, он весь отдается танцу, и все его движения похожи на переливы дивной реки, которая все течет, петляет, кружит, и ни конца ей, ни края.

Подхваченная этим удивительным перевоплощением, вдруг и сама девушка, которую он приглашал на танец, переставала быть обыкновенной деревенской хохотушкой, каких полно стояло вдоль стен, а становилась редкой породы цветком, выращенным его трудом, его стараниями и которого он вот теперь впервые показывает людям…

Отдавшись этому волшебству, Домника была на седьмом небе. Она уж и сама себя не узнавала, вдруг ей самой показалось, что что-то редкое, загадочное, чудное и прекрасное заключено в ней самой. И растворилось все вокруг, и было их только двое в целом мире, и, подхваченные фантазиями старого скрипача, они все летали из края в край, от танца к танцу, и счастье было столь сильным, столь пьянящим, что поздно вечером, когда, наклонившись к ее ушку, Скридон прошептал несколько загадочно: «Пойдем?», она, ни секунды ни колеблясь, ответила решительно: «Пойдем».

И только после того как вышли на свежий воздух, на улицу, под мерцающим небом светлой ночи, она вдруг вспомнила шепот своего кавалера и возмутилась:

— Что это значит — пойдем? Куда это, интересно, мы пойдем?!

— Ну домой же…

— Ах, домой…

За мостом они свернули на тропинку. Скридон рассказал ей, как он на днях чуть не поймал лисицу, сама лезла в руки; объяснил, почему вчера над селом пролетели три самолета, а сегодня только один, и, едва дошли до калитки, снял шляпу, повесил ее на столбик и пристально посмотрел на девушку.

— Знаешь что, Домника? Давай я буду ухаживать за тобой.

Домника улыбнулась.

— Давай.

— Нет, я серьезно говорю…

— Да ты ведь за кем-то уже ухаживал?

— Враки.

— А за той инструкторшей из района?

— Э… Я так только, издали прицелился, а так нет… К тому же она совершенно городская — ни постирать, ни поштопать, ни снопы вязать. Куда мне такая! А тебе ведь я предлагаю не пучок редьки, а вечную любовь. Ты подумай хорошенько и ответь.

— И обязательно сейчас?

— Можешь сказать и завтра, я и назавтра загляну к вам.

Хотел добавить еще кое-что, но вдруг над прудами кто-то забил крыльями. Оглянулся — в яркой лунной дорожке, перерезающей пруд, появились две лысухи.

— В этом пруду водятся лысухи?

— А ты не знал? Каждый вечер выплывают из камышей.