Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Зеленый дом

Крамер Теодор

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Зеленый дом - Крамер Теодор - Страница 4

Изменить размер шрифта:

Хлеба в Мархфельде

В дни, когда понатыкано пугал в хлеба

и окучена вся свекловица в бороздах,

убираются грабли и тачки с полей

и безлюдное море зеленых стеблей

оставляется впитывать влагу и воздух.

И волнуется хлеб от межи до межи, –

только в эти часы убеждаешься толком,

как деревни малы, как они далеки;

и трепещут колючей листвой бодяки,

лубенея на пыльном ветру за проселком.

Постепенно в пшенице твердеет стебло,

избавляются зерна от млечного сока;

а над ровным простором один верболоз

невысокие кроны вдоль русел вознес,

отражаясь в серебряной глади потока.

Только хлеб в тишине шелестит на ветру

да кузнечик звенит, – вся земля опочила;

лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,

деревушки, в прозрачной дали голубы,

на часок оглашаются пеньем точила.

Год винограда

Лоза в цвету – всё гуще, всё нарядней,

долина по-весеннему свежа;

я коротаю год при виноградне,

определен деревней в сторожа.

Почую холод – силу собираю,

зову сельчан, вовсю трублю в рожок:

раскладывайте, мол, костры по краю,

палите всё, что просится в разжог.

Лоза в листве, черед зачаться гроздам,

страшилы позамотаны в тряпьё;

меж тыкв уютно греться по бороздам,

лесс налипает на лицо мое.

Харчей промыслю за каменоломней, –

где прячусь я, не знает ни один, –

колени к подбородку, поукромней,

и засыпаю, обхвативши дрын.

Зрелеют грозды, множится прибыток, –

тычины подставляю; где пора,

сметаю с листьев и давлю улиток,

меж тем в долине – сенокос, жара.

Слежу – не забредет ли кто нездешний,

лещину рву, хоть и негуст улов,

грызу дички да балуюсь черешней

и дудочкой дразню перепелов.

Созрели грозды, и летать не впору

объевшемуся ягодой скворцу;

пусть виноградарь приступает к сбору,

а мой сезонный труд пришел к концу.

Всплывает запах сусла над давильней,

мне именно теперь понять дано:

чем урожайней год, чем изобильней,

тем кровь моя зрелее, как вино.

В лёссовом краю

Под листвою – стволы, под колосьями – лёсс,

под корнями – скала на скале;

вот и осень: от ветра трещат кочаны

и соломинки клевера в поле черны, –

изначальность приходит к земле.

Что ни русло – обрыв, что ни устье – овраг

(только чахлая травка вверху);

проступают в кустарниках древние пни,

и буреют утесы, как будто они

лишь сегодня воздвиглись во мху.

Створки древних моллюсков под плугом хрустят

в темном мергеле, в лёссе, в песке;

под побегами дремлет гнилая сосна,

виноградник по склонам течет, как волна,

и кричит коростель вдалеке.

Последнее странствие

Бродяжничество долгое мое!

К концу подходит летняя жара.

Пшеница сжата, сметано стожьё

и в рост пошли по новой клевера.

Благословенны воздух и простор!

Орляк уже не ранит стертых ног;

рокочет обезъягодевший бор

и вечером всё чаще холодок.

Я никогда не ускоряю шаг,

не забредаю дважды никуда;

мне всё одно – ребенок и батрак,

кустарник, и булыжник, и звезда.

Последняя улица

Эта улица, где громыхает трамвай

по булыжнику, словно плетется спросонок

прочь из города, мимо столбов и собак,

мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,

мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,

прочь, туда, где кончаются камни бордюра,

далеко за последний квартал, за пустырь,

где прибой катафалков, раздавшийся вширь,

гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,

вдруг сужается, чтобы застыть утомленно

у ворот, за которыми годы легки,

где надгробия и восковые венки

принимают прибывших в единое лоно.

Условный знак

Проселком не спеша бреду.

Гадючий свист на пустыре.

Поди-ка утаи нужду,

дыра в одежке на дыре.

Так от дверей и до дверей

бреду с утра и до утра

и только горстку сухарей

прошу у каждого двора.

А кто не даст ни крошки мне,

того нисколько не браню –

рисую домик на стене,

а сверху дома – пятерню.

Здесь не хотели мне помочь –

смотрите, вот моя рука.

Заметят этот знак и в ночь

сюда подпустят огонька.

Если хочет богадельщик

наскрести на выпивон,

то, стащивши из кладовки

инструменты и веревки,

на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают,

можно выкопать крота.

«Воронье орет нещадно…»

Воронье орет нещадно

и, хотя уже прохладно,

голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет

то лопатой, то кайлой,

он владельца шкурки гладкой

зашибает рукояткой,

чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет –

нализались, подлецы!

С кротолова взятки гладки,

лишь винцо шибает в пятки

хмелем затхлой кислецы.