Пятый ангел вострубил - Воробьевский Юрий Юрьевич - Страница 81

Путевка кончилась 1 ноября, и я возвращалась домой. Ника примчалась к поезду меня провожать! В ее руках был огромнейший букет из лавровых веток:

– От нашей Иверской иконы – Казанской. В честь юбилея без лавров нельзя! – сказала Ника.

Еще она просила передать небольшую посылку сестре. Как-то очень смутил меня приличный по объему сверток, про который Ника сказала, что это мне – постная домашняя стряпня – на дорогу!

К этому свертку я так и не притронулась. Мне казалось, что лучше отдать его все же тем, кто меня встретит… Ты помнишь, конечно, то потрясение, которое все мы испытали на вокзале? Я искала глазами в толпе незнакомую, но чем-нибудь похожую на Нику женщину… А к нам с тобой подошла наша близкая подруга! Так вот в чем разгадка таинственного ухода из ложи (действительно, из секты сатанинской) ее мужа, того самого твоего «брата», от которого меньше всего можно было бы ждать такого поступка! Батюшки Геннадия молитвы!

Очевидно, надо быть очень-очень неверующим человеком, точнее очень верующим атеистом, чтобы посчитать все это – случайностью… Конечно, ты равнодушным к этой истории не остался – был удивлен и задумчив… Но и только!

…Я так уже привыкла к тому, что Глеб редко звонит… «Ну, что поделаешь, – утешала я себя, как все, наверное, матери женатых сыновей, – у него семья, ребеночек, а уж я как-нибудь…» И вдруг Глеб стал звонить почти каждый день! Стал часто заезжать и ко мне, и даже к бабушке, живущей за городом… Казалось, надо радоваться. Тем более что и объяснение этому было – твой уход. На все вопросы о семье сын отвечал, что все, мол, нормально… Нет, я не радовалась! Я тревожно ожидала какого-то серьезного разговора…

Ты помнишь нашу беседу втроем: сын, ты и я? Ты молчаливо поддерживал Глеба, а я уговаривала вернуться в семью. Но ты ни от кого теперь, кроме меня, не узнаешь о тех разговорах, которые были у меня с Глебом без тебя…

Мой сын все делал ответственно и основательно. Воцерковлялся он сразу с поста, а на первую исповедь собирался ехать к моему батюшке в Тихвинский – в Рождественский сочельник. Глеб даже грехи свои записывал «конструктивно» – по православной книжке, в специальную тетрадку с таблицей и «шифрами». Я думаю, что в его рабочем компьютере остался особый файл-с грехами…

Наступал Новый год. Мы решили не прерывать поста в новогоднюю ночь, не пить, не смотреть телевизор, не сидеть за столом. Мы придумали себе необычный праздник: ездить по друзьям на машине, поздравлять, дарить маленькие подарки и, ссылаясь на то, что «мы за рулем, причем, все за одним», не задерживаться за накрытыми столами.

С кем ты встречал тот Новый год, не знаю. А наша программа удалась на славу! Мы действительно и сами повеселились, и людей порадовали, и поста не нарушили! Мчась по совершенно пустому шоссе, радовались тому, что летим по «зеленой волне»:

– Смотри, смотри, мама, ни одного красного светофора! Вот как год у нас с тобой начинается! Я думаю, в этом году и у тебя, и у меня все устроится! Это будет наш самый счастливый год!

В конце концов, я устала и задремала в машине после очередного визита. Открыла глаза: надо мной уже открытая пасть «ракушки», и сын смеется:

– Где же это ты все-таки втихаря наклюкалась? Здесь досыпать-то будешь, или, может, домой пойдем?

Проснулись мы оба около полудня, сползлись в халатах на кухню и уселись пить кофе. Завтрак плавно переходил в обед или ужин, и мы так и не поднимались из-за стола, проговорили допоздна…

Глеб как будто чувствовал, что это – наш последний разговор… Он выговаривался так искренне, так откровенно и прямодушно, словно знал, что не успеет высказать все это у аналоя… Я так много услышала от него о тех годах его жизни, которые прошли без меня… Оказывается, он сейчас снова с Настей, с той нашей любимой Настей, с которой дружил с восьмого класса. Потом на втором курсе института они по-глупому рассорились, и Настя срочно вышла замуж. Глеб тогда с ума сходил от горя, а потом тоже женился. Теперь Настя с двумя маленькими сыновьями живет одна, и Глеб строил свои планы…

Он говорил, что не чувствует своей вины перед женой, что расстались они не по его, а по ее инициативе. Жене всегда было мало денег, ей казалась плохой и неудобной та квартира, которую мы купили Глебу, она заставила его требовать отдать им мое жилье… А вот Верочка!…

– Мам, я ведь и назвал ее так, как ты хотела, самым твоим любимым именем! Все эти годы я просил жену поехать с Верочкой на дачу и окрестить ее в сельском храме, у Тихвинской! Но жена-то сама крестилась недавно и все твердит, что «у ребенка должен быть сознательный выбор!»

Говорили мы с сыном и о тебе, разумеется. Глеб снова уверял меня, что ты ведешь себя просто как взбунтовавшийся подросток. Он умолял меня терпеть и прощать. Он очень-очень любил тебя, он в тебя верил… Глеб рассказывал мне о своих друзьях, бывших одноклассниках, которых я помнила еще детьми, об однокурсниках и коллегах, с которыми вместе работает… Благодаря тому последнему разговору, я знала, кого через пять дней звать на поминки… Кому раздавать его аппаратуру, рубашки, дискеты… Бедный мой мальчик как бы оставлял мне свое завещание.

– Верочку надо не только крестить, ее надо воспитывать в Боге, а то получится, как со мной… Я только сейчас начинаю понимать, что жил неправильно, и знаю теперь, как надо мне учиться жить…

На следующий день он позвонил мне с утра и сказал, что плохо себя чувствует, что вызвал «скорую» и просил не беспокоиться: просто давление подскочило из-за слякотной погоды. Когда ты пригнал, наконец,, машину, я не дала тебе даже раздеться – мы поехали за Глебом и привезли его домой. Еще одна «скорая». Укол «магнезии», веселая шутка врача, шлепнувшего его по широченной спине:

– Пустяки! Такой малый жить будет!

Глеб заснул после укола, а я не спала. Я бегала всю ночь смотреть, как он спит, и слушать, как он дышит. К утру нам с тобой как-то не понравилось его дыхание. Мы позвонили знакомому врачу, твоему «брату» и попросили приехать, а тот велел немедленно вызывать снова «скорую».

Врач этой третьей «скорой» пытался уже реанимировать нашего мальчика… Он открыл ему глаз, проверяя реакцию зрачка. Мне казалось, что сын видит меня. Но тут с елки, прямо на роговицу, упала иголка. Глаз остался неподвижным…

Сын остывал у меня на руках. Я молилась, я гладила его по лицу, по плотному мускулистому телу, я плакала и не видела, не понимала ничего, вокруг нас с Глебом, происходящего… Я только смутно помню, что приходили какие-то люди, милиция, наш друг уложил Глебочку на стол, и обмыл его, и стал читать Псалтирь…

Мой единственный сын Глеб родился 5 июля 1970 года и умер 3 января 1999 года… Я все время вижу эти два кадра: голенького, крохотного его заворачивают в простынку… 15.20… Такого же голенького… Большого, крепкого, мускулистого его заворачивают в простынку… 10.40…

И между этими двумя кадрами – вся моя жизнь. Вся – потому что до рождения Глеба я была каким-то почти бессмысленным существом, невероятно активным, куда-то рвущимся, но все же бессмысленным. А сейчас жизнь кончилась. Осталось ее осмысление.

Я смотрела на мир через залитые слезами очки и смутно различала какие-то расплывающиеся пятна. То же самое, видимо, было и в моей голове, и в душе, и в сердце… Зачем мы с тобой ходили в милицию и что там объясняли? Кто и когда звонил в Казанский Собор? Что я делала все это время до похорон? Почему приехали в храм, где всю ночь стоял гроб, мои студенты? В чем лежал Глебочка, и кто выбирал ему костюм? Я помню только голос Олечки в хоре, да иконку «Споручница грешных» на его белых холодных руках… И еще, я помню, кто-то из батюшек сказал мне, что Глеб слова своего не нарушил – он предстал на исповедь перед Господом в Рождественский сочельник. Как и обещал…

Мой мальчик был таким обязательным и надежным… Он всегда держал свое слово.

Девять дней… Сорок дней… Как робот, в каком-то автоматическом режиме я ходила на работу, как-то занималась со студентами. В спокойствии, достигнутом с помощью антидепрессантов, я беседовала с психотерапевтом, но главное – читала вечерами Псалтирь. Изо дня в день, кафизму за кафизмой, по специальному правилу молитвы за усопших. Я не думала, что кто-то заставил или уговорил тебя ночевать дома: мне даже в голову не пришло, что это временно.