Милый Эп - Михасенко Геннадий - Страница 5

Я смутился и, надевая берет, сказал:

– Ну, я пошел.

– А извинение?

– Извини.

– Я тут ни при чем.

– Но вы одно и то же.

– Одно, да не совсем.

– Тогда передай.

– Нет уж, извиняйся сам.

– Тогда я позвоню.

– У нас нет телефона.

Музыка, все время сочившаяся из глубины комнаты, оборвалась, забили позывные радиостанции «Маяк», и диктор объявил, что московское время четырнадцать часов, то есть восемнадцать по-нашему.

– Ну вот, минут через пятнадцать-двадцать Света будет, – сказала Валя. – Можешь подождать.

Я не знал, что делать. Оставаться дольше не хотелось. О чем беседовать с этой бойкой куклой целых двадцать минут? Но возвращаться не хотелось и подавно… Вдруг у меня мелькнула мысль, и я спросил:

– У вас радио от сети или приемник?

– Приемник.

– Можно посмотреть?

– Конечно.

Сдернув берет, я прошел за ней. Комната выглядела пустой, хотя были тут диван, стол, стулья, сервант, книжные полки, телевизор, но все это плотно прижималось к стенам, точно в огромной центрифуге, даже ковер, которому бы лежать на полу, прилепился над диваном. Желтый, с коричневыми разводами приемник стоял на приземистой тумбочке в правом углу, у окна. Мощный, с полным набором диапазонов, он тихо светился широкой шкалой и блестел, как зубами, тесным рядом клавиш.

– Ничего машина, – сказал я, пробежав по УКВ. – Сверимся. На моих – шесть ноль-шесть.

Валя недоумевающе скосила голову, глянула на свои часики, встряхнула их, послушала и сказала:

– Стоят.

– Заведи. В семь ноль-ноль я выйду в эфир – извиняться, – сказал я и ткнул пальцем в шкалу. – Ловите меня вот тут, на этой волне.

– Как в эфир? – не поняла Валя.

– Ну как? Раз! – и вышел. Только не прозевайте, это минутное дело. Позывные – Мебиус.

– Мебиус?

– Да, Ме-би-ус. Запомнишь?

– Запо-омню, – протянула Валя, широко открыв свои карие, густо опушенные черными ресницами глаза.

– Ну, вот и все.

– А как это будет?

– Услышите. Значит, в семь ноль-ноль, – напомнил я, расправляя скомканный берет.

Валя опять глянула на свои часики и, неожиданно подавая мне руку, будто для поцелуя, сказала:

– Поставь, пожалуйста, по своим.

Я было нахмурился, мол, нечего, девочка, чудить, но, поймав ее серьезно-любопытный взгляд, чем-то напомнивший взгляд Авги Шулина, вдруг взял ее холодные пальцы и, сунув берет под мышку, второй рукой сосредоточенно подкрутил маленькое, тугое колесико и подвел крохотные стрелки.

– Пожалуйста.

– Спасибо.

– Ну…

– Ой, я сигнал забыла!

– Позывные. Ме-би-ус!

– Ах да, Ме-би-ус. Это рыба или созвездие?

– Это ученый.

– Ого, имечко – Мебиус!.. А ведь тебя, кажется, Аскольдом звать, да? – спросила Валя.

– Да.

– Значит, английский – это Аскольдова могила?

– Почти. – Я чуть улыбнулся этой оперной трансформации. – Но не столько моя лично, сколько братская. Кроме меня, там еще с десяток наших барахтается.

Валя усмехнулась и вышла следом за мной в коридор. У двери я обернулся. Девчонка стояла, припав к наличнику плечом, и водила кончиком косы по губам, полуоткрыто замершим в иронически-дразнящей улыбке.

– Гуд бай! – сказал я небрежно.

– Бай-бай! – тихо ответила она.

Я вышел и стал медленно спускаться, но на площадке между этажами сообразил, что могу сейчас встретить Светлану Петровну и тогда не нужно будет выходить в эфир! Двумя прыжками одолев пролет и наделав в старом доме страшный грохот, я выскочил на улицу. Нет, я должен выйти в эфир! Должен, хотя бы для того, чтобы стереть эту ироническую улыбку.

Глава четвертая

Шел час «пик». Народ валом валил с работы. Я катился в переполненном трамвае, и в моей голове была такая же теснота от мыслей. Вдруг в середине вагона я увидел черный отцовский берет и обмер. Что, уже кончено? Уже уволили и отобрали машину? И он едет домой, как и все, в шесть? Я лихорадочно протолкался вперед и схватил было отца за локоть, но тут он обернулся на возбужденные мной сердитые окрики, и я расслабленно застыл – это был чужой, безбородый дядька. Уф! Уж лучше неизвестность, чем вот так… А хотя почему бы отцу не возвращаться домой, как и всем, около шести? Почему он приходит в восемь, девять, десять? Почему главный инженер должен работать больше и за это же потом расплачиваться? Парадокс! Горе от ума! Кто везет, того и погоняют! На маму вон тоже сколько писано жалоб! Наподцепляют всякой заразы, а врач отдувайся лечи! Да еще кричат: шарлатаны! Так и меня можно к стенке припереть: ага, мол, двоечник, мучитель беременных женщин, как выразилась эта краснобрючная Валентина Петровна! Ох, мудрецы!..

Я вышел из трамвая.

Дом наш стоял на небольшом склоне. Цокольно-подвальные блоки с одной стороны были углублены в землю, а с другой так оголялись, будто дом приспустил трусы. Я решил поискать трещины в этих цоколях – для успокоения, что вот, мол, трещины есть, а дом стоит и ухом не ведет, чего же к отцу привязываться. Я покрутился возле подвала, но хоть бы одна трещинка, черт бы их побрал! А может, отец их и делал, эти блоки? За двадцать лет он отлил миллион таких пилюль! Десятки заводов, школ, детсадов и даже коровников построено из его железобетона, так неужели ему нельзя простить одну трещину?

Я поднялся домой.

Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина, точно всех уже засадили в тюрьму. Автоматически переключив телефон на «in», я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Я ее ужасно любил, свою комнату, и, пожалуй, домоседом стал лишь из-за нее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, журнальный столик, книжные полки, а на стенах – политическая карта мира да небольшой портрет очень старого и седого Эйнштейна – вот и все. Разве что робот Мебиус и два динамика под потолком в углах намекали на что-то хитрое, а на самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с Мебиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, вообще было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом – перевернешь его, а там Пушкин. Лишь стул да журнальный столик не поддавались никаким модификациям, потому что их таскали из комнаты в комнату.

Физикой меня увлек папа.

На подоконнике под стеклянным колпаком, как музейный экспонат, стоял маленький непутевый электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, а слева от стола возвышался оберегаемый тряпкой от пыли телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Вон я куда махнул за шесть лет – все отец! Даже портрет Эйнштейна повесил он! Я спохватился, что не просто думаю об отце, а как бы вспоминаю, точно его уже нет с нами. Чур, чур! Все будет хорошо и с ним, и с мамой, и со мной! Уж я-то постараюсь не подкачать! И из школы уйду победителем, а не побежденным! Только бы исправить эту дурацкую двойку по английскому…

Я вспомнил Светлану Петровну, неудачный визит к ней, девчонку, которой пообещал выйти в эфир, и глянул на часы. Было без пяти семь. Может, не стоит выходить в эфир? Девчонка и без этого, понятно, все передаст сестре. Хотя тут уже дело чести! Да и та ироническая улыбочка взывала к отмщению.

Я живо подсел к приемнику, в просторное нутро которого был вмонтирован самодельный передатчик, и азартно включил питание. Разрешения на передатчик у меня, конечно, не было, его и не выдают до шестнадцати лет, но в эфир я тайком выходил, правда, редко, чтобы не засекли, потому что дело это подсудное. В семь ноль-ноль я подсоединил микрофон и начал:

– Я Мебиус!.. Я Мебиус!.. Я Мебиус! – Выдержал паузу: – Я Мебиус! Я Мебиус!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мебиус!.. До свидания!.. Я Мебиус! – И выключил передатчик.