Писарев - Демидова Нина Васильевна - Страница 9

Что же касается отрицательных тенденций нигилистов, вызвавших массу нареканий, то, как говорил Кропоткин, настойчивость, непримиримость и беспощадность в отрицании проявлялись у них только по отношению к тому, что было «проникнуто духом крепостничества». Даже самые злобствующие реакционеры, приравнивающие деятельность нигилистов к «вандализму», вынуждены были признать, что в тяжелых условиях цензуры им приходилось «в одно и то же время и отрицать и утверждать, ломать старые и создавать новые идеалы» (43, стр. 76).

Герцен, живший в это время за границей, писал, что получил «перцовое наслаждение» от ознакомления со взглядами Писарева и высказывал сожаление, что «порядком узнал этого Маккавея петербургского нигилизма так поздно». Он говорил, что название «нигилизм», возможно, не вполне верно отражает сущность писаревского направления. Во всяком случае, нигилизм представляет собой такой склад мышления, который «не превращает что-нибудь в ничто», как утверждают ретрограды, и не принимает иллюзорное «ничто» за «что-нибудь». «Нигилизм… по его мнению, — это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий… если они вытекают из наблюдения, требуются разумом». А если под нигилизмом понимать «обратное творчество, т. е. превращение фактов и мыслей в ничего, в бесплодный скептицизм, в надменное „сложа руки“, в отчаяние, ведущее к бездействию, тогда настоящие нигилисты всего меньше подойдут под это определение» (37, стр. 349).

Анализ истории нигилизма и борьбы вокруг него показывает, что не его ошибочные крайности, а его революционное содержание, указывающее на противоположность классовых интересов, скрытых за несколько необычной формой, заставляло идейных противников настойчиво подвергать нигилизм яростным атакам.

Желая доказать отсутствие внутренних причин для революции в России, реакционеры объясняли бурные события 60-х годов влиянием извне и считали их то откликом польского восстания 1863 г., то патологическим порождением революционной эпохи Франции, то вообще «болезненным продуктом» Запада, пробравшимся в Россию «контрабандой». Но иногда они в своем рвении «опорочить» нигилизм революционностью так увлекались, что довольно верно прослеживали его основные вехи и в России. Например, М. П. Погодин приводит слова одного из своих современников: «Полевой роди Белинского… Белинский роди Чернышевского… Чернышевский роди Писарева, который дошел до нельзя…» (85, стр. 35). О революционности нигилизма, имеющего глубокие корни в русской действительности, можно судить не только по высказываниям его врагов. Преемственность революционной традиции в нигилизме хорошо показал Герцен, проводя эту линию от декабристов через свое поколение к шестидесятникам: «Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем… Все это переработалось, стало иным, но основы целы. Что же наше поколение завещало новому? Нигилизм» (37, стр. 346). Нигилизм, как полагает Герцен, надо понимать широко. Например, когда Белинский назвал себя дураком за то, что так много времени потерял на прослеживание сложности прихода духа к самосознанию в системе Гегеля, это был уже нигилизм. Когда Бакунин уличал немецких философов в косности и в робости отрицания, а революционеров 1848 г. — в умеренности, то он был «вполне нигилист». И наконец, когда петрашевцы хотели низвергнуть «все божеские и человеческие законы и разрушить основы общества… они были нигилистами» (37, стр. 349–350). О чем же говорит это воинствующее течение? А говорит оно, по мнению Герцена, о том, что «семена, унаследованные небольшой кучкой наших друзей и нами самими от наших великих предшественников по труду, мы бросили в новые борозды, и ничто не погибло. Сильные и могучие всходы, так обильно разросшиеся в первые же годы нынешнего царствования, нисколько не отмерли — они пробиваются сквозь потоки грязи, полные гниющих отбросов, которые послужат удобрением для грядущего, но подавляют настоящее».

«Фаза развития, в которую мы вступили, — продолжает свою мысль Герцен, — тяжела и сурова. Она далека от застоя. Прорастание не прекращается, но идет другими путями…» (38, стр. 400). Формы движения и сила его размаха свидетельствуют о том, что молодое поколение «достигло совершеннолетия». А если «есть молодежь, столь глубоко, бесповоротно преданная социализму, столь преисполненная бесстрашной логики, столь сильная реализмом в науке и отрицанием во всех областях клерикального и правительственного фетишизма», то можно не бояться — идея не погибнет (38, стр. 399). Говоря о революционной сущности нигилизма, важно отметить тот факт, что Энгельс, характеризуя направление общественных движений России эпохи 60-х годов, говорил, что «в движении, которое обычно называют нигилизмом», были заключены зачатки пролетарского движения (2, стр. 41). Это была высокая оценка движения шестидесятников, этого «гордого и смелого восстания», в котором, по меткому выражению Кропоткина, «носителями меча» были нигилисты. Итак, нигилизм — это развивающееся в 60-х годах внутри революционной демократии течение, которое выступило с крайне радикальной программой и явилось оригинальным выражением объективно назревшего всеобщего протеста против существующего положения.

V. Нигилизм и реализм

В условиях тюремного режима продолжало формироваться мировоззрение Писарева. Друзья и сотрудники по «Русскому слову» часто навещали его, приносили ему книги, журналы, письма и вести с воли. В письмах к матери Писарев неоднократно упоминал, что, убедившись в невозможности избежать участи узника, он решил, как истинный реалист, и время заключения использовать по возможности рациональнее, с наибольшей пользой. Спустя почти год после заключения, Писареву удалось не без труда выхлопотать разрешение писать. И добившись предварительного разрешения печататься в «Русском слове», с которого уже был снят запрет, он усердно принялся за работу, не жалуясь и не впадая в пессимизм. Писарев считал, что для него в таком поведении «нет ничего искусственного» — это норма поведения реалиста в данных обстоятельствах.

В письмах из крепости он отмечал, что заключение, конечно, в определенной мере ограничило его деятельность, но в то же время явилось своеобразной встряской, которая обострила деятельность его мозга, привела в предельную ясность его мысли и более отчетливо определила его наклонности. Он подчеркивал, что его идеи в других условиях «не развивались бы с такой полнотой и правильностью, как это произошло теперь». Писарев даже находил, что период пребывания в крепости был одним из самых плодотворных в его жизни, ибо труд в условиях тюремного каземата сделался для него «потребностью, привычкой и наслаждением». В крепости были написаны его основные статьи: «Очерки из истории труда», «Реалисты», «Мыслящий пролетариат», «Посмотрим!», «Исторические идеи Огюста Конта», «Пушкин и Белинский», «Разрушение эстетики» и др.

Боевой дух Писарева сохраняется и в статьях, созданных в заключении. И, как прежде, статьи его оказывают глубокое влияние на умы. В неопубликованном предисловии к 1-му изданию сочинений Писарева Павленков сообщает любопытный факт: служивший в тюремной страже крепости молодой офицер Борисов, который читал статьи Писарева, прежде чем отдать их в высшие инстанции, под влиянием писаревских идей изменил свои взгляды и уволился со службы. Протоиерей Петропавловской крепости, как пишет П. Д. Баллод, сообщал, «какие возмутительные статьи пишет Писарев по рабочему вопросу. Если его статьи попадут в руки рабочего, то он пойдет на ножи» (27, стр. 55). Однако статьи Писарева проходили двойную цензуру, после которой они выходили сильно измененными и сокращенными. А многое из написанного им в крепости совсем не увидело света. Однако царскому правительству не удалось отгородить Писарева крепостной стеной от общественности. Комендант Петропавловской крепости и управляющий Третьим отделением генерал Потапов были недовольны работой, перепиской и особенно свиданиями Писарева с сотрудниками «Русского слова», известного «своим дурным и вредным направлением». Они много раз обращались к министру юстиции с записками, в которых высказывались за более суровый тюремный режим для Писарева. Одна из таких записок гласит: «Писарев по своему преступлению подлежит лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу, а потому во избежание, чтоб статьи Писарева не произвели бы тех последствий, какие произошли от романа Чернышевского „Что делать?“, я полагал бы снестись с министром юстиции, не признает ли он нужным переместить Писарева в Алексеевский равелин, и тогда как выпуск его статей, так и неуместные свидания могут быть прекращены» (45). Но, встав однажды на путь писателя «отрицательного» направления, Писарев без колебаний продолжал идти по этому пути. Его статьи по-прежнему носили боевой, наступательный характер. Авторитет его и популярность теперь достигли кульминации. Это принесло небывалую славу «Русскому слову», каждый номер которого расценивался как целое событие.