Первый выстрел - Тушкан Георгий Павлович - Страница 71

— Надо бы хоть из вежливости отказаться… Но быть или не быть, есть или не есть, это решаю не я, а моя бренная, глубоко презираемая мной утроба. Ну не оскорбительно ли это для идеалиста, каким являюсь я? Разрешите руками?.. Даже при царском дворе дичь едят руками… А где соль?

— Мама, смотри! — крикнул Юра.

К окошку подошла Ганна, обняла его за плечи и тоже высунулась.

Что это? Река? Озеро? Но почему оно разгорожено заборчиками на небольшие дворики? Для ловли рыбы? Так рыболовы перегораживали весной Саксаганку, оставляя для рыбы один узкий проход, против которого ставили сеть.

Странно. Такая жара, а вода покрыта льдом. И кучи грязного снега высятся по берегам и не тают.

Подошел Длинный с ножкой индейки в одной руке и ломтем хлеба с салом — в другой. С трудом, так как рот у него был набит до отказа, он пробормотал:

— Море! Сиваш!

— Как? Это — Черное море?! — с огорчением воскликнул Юра.

— Не Черное, а мелкий залив Азовского. Здесь добывают соль. Из воды. Древнейший промысел. Отсюда еще чумаки возили соль в глубину России. Отсюда шел великий чумацкий шлях.

— Это чумацкие загородки? — спросил Юра.

— Какой любопытный мальчик! — пробормотал Макс, беря со столика крыло индейки.

— Не задавай вопросов, ты же видишь, что господин Молдышев ест и ему не до тебя.

Юра с интересом поглядывал, как ест этот господин: так молотилка пожирает снопы.

— Пустое! Пусть спрашивает. Сам был таким же. Как-то ранней весной я появился на берегах Сиваша. Море тюльпанов! Земли не видно! Какой колорит! Феерия! Божественная гамма красок. Поверите — раскрыл я этюдник и три дня писал, писал, писал. В кармане ни копейки, еда — две таранки в день и ковшик воды. Но что значит для художника презренная утроба! Он жив вдохновением. Да-с, молодой человек! Это Сиваш. Еще крымские ханы отсиживались на своем полуострове за этой водной преградой, как в неприступной крепости. Узкий перешеек, мостик между Крымом и материком, они перекопали рвом. Поэтому перешеек и называется Перекоп. На крымском берегу Сиваша превосходная позиция для артиллерии. Располагая даже небольшими силами, можно сделать Крым недоступным. Ведь через Сиваш в Крым ведут лишь две узкие ниточки: Перекоп и Чонгарский мост…

— Вот чешет офицерик! — донесся голос.

Длинный сразу умолк. А потом пояснил:

— Я встретил там офицера… С его слов. Уф, кажется, немного заморил червячка. Весьма признателен, мадам!

И он вытер с глаз слезы, а с лица пот.

— Я человек великой, но несчастной судьбы… — снова начал он. И пока ехали до следующей станции, успел рассказать даже о том, как стрелялся из-за несчастной любви к петербургской знаменитой балерине. — Мадам, мой идеал — сверхчеловек. Для меня нет ничего невозможного, запретного. Я выше жалких законов людей и их рабской морали. Но когда мною овладевают страсти, я становлюсь ребенком.

На станции «ребенок» попросил у вконец растрогавшейся Юлии Платоновны немного взаймы. Керенок не оказалось. И тогда он предложил разменять сотню. Это была последняя сторублевка, да еще «николаевская».

Когда «сверхчеловек», как он называл себя, вернулся, глаза его блестели и походка была излишне твердой. Он рухнул перед Юлией Платоновной на колени и начал целовать ее руки.

— Убейте меня, подлеца! Воры вытащили ваши деньги вот из этого самого кармана. — Он выворачивал карманы и твердил: — Вот, пуст, пуст…

— Встаньте! Боже мой, какой ужас! Ведь это были последние мои деньги. На что мы доедем в Судак?

— До сих пор не могу опомниться, сударыня! Рыдаю у ваших ног… Ганна, Офелия! Помогите дойти до места!.. Горе меня подкосило!

Юлия Платоновна брезгливо вытерла руки носовым платком и отвернулась.

Из соседнего купе, куда Ганна увела «сверхчеловека», послышался громкий шлепок, и Ганна с пылающим лицом стала к окошку рядом с Юрой.

— Он ударил тебя? — спросил Юра.

— Это я дала ему леща! Пачкун…

На станцию Джанкой прибыли поздно вечером. Здесь им предстояло пересесть на другой поезд, до Феодосии. Они долго сидели на перроне, на вещах. Мама привалилась к сундуку и заснула. Ганна прикорнула с Оксаной на руках. Юра долго таращил глаза, стараясь не заснуть, — ведь он единственный мужчина, охраняющий покой и безопасность этих женщин! Эх, жаль, что Тимиш не дал ему обреза в дорогу…

На рассвете мама с трудом растолкала его. Подходил поезд. Без приключений, с помощью двух солдат, которых завербовала бойкая Ганна, погрузились в вагон. И Юра молниеносно снова заснул. Он проснулся от игры веселых солнечных зайчиков на его лице. В вагоне было необычно светло, из окон лился синий-синий свет, даже глазам больно.

Юра лениво подошел к окну и застыл, изумленный, непонимающий. Передним, широко раскинувшись, поднималась высоко в небо огромная сине-голубая гора. Смотреть на нее можно было только чуть зажмурившись, так она излучалась.

— Что это?

— Море, хлопчик, Черное море! — сказал кто-то сзади.

Море! Самое настоящее — совсем рядом! И кажется синей горой. Поезд шел вдоль берега. Только теперь Юра заметил узенькую белую полоску береговой пены. А чуть подальше в волнах прыгали веселые солнечные блики. Море смеялось.

Юра засмотрелся. Море уже не казалось ему горой, вздымающейся к небу. Вон на больших камнях, недалеко от берега, сидят мальчишки с удочками. Лежат вытащенные на пляж лодки. И далеко-далеко, у самого горизонта, чернеет что-то маленькое, как спичечная коробка, и за ним тянется длиннющая полоска дыма. Пароход?

3

В Феодосии перрон быстро опустел. Пассажиры с вещами будто растаяли в знойном воздухе. Глядя в другую сторону, прошмыгнул Длинный, стараясь не замечать Юлии Платоновны. Только Юра с Ганной и Оксаной остались возле груды багажа. Юлия Платоновна ушла в город продать золотые часики. Никому не нужный поезд стоял на пустой станции. Здесь не было ни галдящей, беснующейся толпы мешочников, ни солдат с котелками, ни штатских с винтовками. Тишина. Какой-то совсем иной мир. Под пыльной акацией сидел старый носильщик, лениво курил и ждал, когда его позовут. Ему надоело ждать, и он подошел, предложил перенести вещи в вокзал. Но Ганна боялась тронуться с места, да и денег на оплату носильщику пока не было. Время шло. Оксана жаловалась на жару, капризничала.

Стуча каблуками, прошагал толстоногий усатый городовой в мундире без погон, с огромным револьвером и шашкой на боку. Увидев Ганну, он подкрутил усы, а затем посмотрел на Юру.

«Почему он на меня так посмотрел? Может, это тот самый, в которого я плевал возле пузатой тумбы на углу Екатерининского проспекта и Соборной? Они так похожи друг на друга…» Юре стало не по себе. И хотя на рукаве городового была красная повязка со словом «милиция», Юра сказал:

— Пойду пройдусь, — и, не слушая возражений Ганны, вышел через калиточку в стене на привокзальную площадь.

И здесь тихо, спокойно, сонно. Прохожих не видно. А солнце! Солнце просто печет, поджаривает. И синее небо, ни одной тучки! А вокруг все белое или беловатое. Света столько, что смотреть больно, слепит.

По ту сторону мостовой, у каменной ограды, стоят два странных экипажа с парусиновой крышей. На головах лошадей островерхие соломенные шляпы, а уши торчат из них в прорезанные отверстия. Потеха! Расскажи Тимишу, не поверит. Лошади худые. В училище на таких воду возили. Неужели здесь такие извозчики?

Мимо проехала такая же длинная коляска. Седоки разместились на ней не лицом к лошади, а боком. Трое уселись с одной стороны и трое с другой, сидят под балдахином, укрепленным на железных палках.

Юра пересек пышущую зноем площадь и подошел к лошадям. Они лениво шевелили ушами, лениво мотали головами, нехотя дергали ногами, отгоняя мух и оводов. Под тенью балдахина в коляске лежал человек в безрукавной куртке и с красной феской на голове. Он объяснил, что экипаж этот называется «линейка». А шляпы на лошадях — от солнца, чтобы предохранить их от солнечного удара.