Дагги-Тиц (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 40

С пола до этих книг было не дотянуться. Лодька, если требовалось, забирался на спинку кровати, потом вставал на одну из промежуточных полок, будто на ступеньку, и тогда верхняя полка — вот она, перед носом. Если мама была дома, каждый раз Лодька слышал, что эта акробатика закончится скверно. В лучшем случае — разрушением стеллажа, а в наиболее вероятном — сломанной Лодькиной шеей. Но стеллаж был сколочен крепко и пока все обходилось без аварий…

Сейчас Лодька привычно взметнул себя на гнутую из железных трубок кроватную спинку, осторожно переступил на доску со своими учебниками, потянул на себя сверху увесистый кожаный том. Побалансировал. Кинул словарь на кровать (она пружинно охнула). Хотел соскочить сам, но заметил, что на стене — там, где только что стояла книга, светится щель. Шириной в карандаш. Это отогнулся кусок пересохших обоев.

Первая мысль была: надо приклеить.

Вторая (с внутренним хихиканьем): а что там делает Галчуха?

Лодька раздвинул пошире книги, задержал дыхание, вытянул шею, придвинул к щели правый глаз. Комнату Суреповых было видно хорошо: стол, патефон на подоконнике, диван, плетеные из лоскутков коврики на полу… Но Галчухи не было. И никого не было. Видимо, тетя Тася опять на дежурстве, а Кузьма Степанович в своем паровозном рейсе… Впрочем, Галчуха-то была дома, только не в комнате, а на кухне, погромыхивала там чем-то…

Лодька со словарем вернулся в свою «конуру». Рядом с кушеткой, которая служила ему кроватью, стоял табурет, на табурете — лампа с треснувшим зеленым абажуром. Лодька выключил верхний свет и улегся рядом с уютной, тихонько звенящей лампой на шерстяное одеяло. Откинул истрепанную кожаную корку. Где там буква «И»?.. Вот она буква «И»! Где нужное слово?.. «Ипокрена»… «Ипомея»… Ага!

«Ипостась — личность, каждое изъ лицъ Святой Троицы, отсюда «трiипостасный Богъ»…

Ничего себе!

Никаким образом привязать это к Стасе было невозможно. Лодькина душа не принимала легкомыслия ни в чем, что связано с Богом…

Однако… ведь стихи не обязательно должны быть легкомысленными…

Но все равно! Что божественного в ней, в Стасе Каневской? Конечно, она хорошая. Все понимает с двух слов, любит те же книжки, что и Лодька, смеется так замечательно и, когда смеется, на лбу подскакивают загнутые в полукольца пушистые прядки пшеничного цвета, а в светло-карих глазах вздрагивают искры (не такие, как от железных опилок, а крохотные и будто щекочущие)… А на затылке рядом с косами — тоже завитки волос, и Лодьке (он всегда краснел при такой мысли) иногда хотелось потрогать эти завитки… В общем, такая вот она, Стася. И еще по-всякому славная. Но не ангел же…

Хотя… чуть-чуть, самую капельку, что-то ангельское Лодьке в ней иногда чудилось. Так же, как в девочке на серебристом коне. Случалось даже, что не эту девочку, а именно Стасю видел он в своих мыслях легко взлетевшей на высокое цирковое седло. Но эти мысли были короткими, Лодька строго обрывал их…

Но теперь оборвать не сумел. Запрыгало в голове:

Сочинилось в одну минуту. Только… Лодька замычал и ударился носом о раскрытый словарь (в носу даже загудело!). До чего глупо! Никогда он не решится записать эти строчки в тетрадь. И уж тем более показать Стасе! Стыд какой! Она или обсмеет его, или решит, чего доброго, что он влюбился…

А разве не влюбился?

«Да никакая это не любовь, — сказал себе Лодька. — Это… просто…»

Ну, а если честно, то какое «просто»? Ведь не дружба же, как с Борькой! Совсем другое…

Но если и любовь, то лишь самую капельку и… такая, как в книжках о рыцарях. Осторожная, как прикосновение к найденному среди зарослей цветку. А вовсе не та, о которой любят почесать языки парни в классе, а то и на Стрелке… И даже не та, о которой то и дело вздыхает Галчуха. Ведь она, хотя и хочет «музыкального волнения» в любви, но, кажется, допускает в ней — пусть не сразу и осторожно — этакое «лапанье». А Лодька готов провалиться при мысли, что он посмел бы так коснуться Стаси…

Да и зачем? Что парни находят в разговорах о голых девицах и в любованиях ими? Считается, что должно появляться замирание в душе и особое «желание»… Бахрюк однажды принес в класс карты, сделанные с помощью фотопечати. На них — сладко улыбающиеся тетки без всякой одежды. Мальчишки, облепили Бахрюка со всех сторон и тяжко сопели. Лодька тоже поглядел на карты. И… да, он ощутил замирание. Но исключительно от стыда и от страха, что кто-нибудь из взрослых поймает их, семиклассников, за этим делом. Правда, еще страшнее было показаться сосунком и хлюпиком, поэтому Лодька около минуты повисел над чужими плечами, глядя на глянцевых «дам бубей» и «дам червей». Потом отошел и сел за парту. Сурово признался себе, что никакого интереса в себе при разглядывании не обнаружил.

Или… что-то шевельнулось? Чуть-чуть? Такое, что он боязливо загнал в самое темное подполье своей души…

Но уж Стася-то здесь в любом случае ни при чем!

Да, ее к этим мыслям приплетать совершенно невозможно… Ну, а вообще-то почему другим парням такие темы интересны, а ему, Лодьке, — ничуть? Маленький еще? Но ведь на днях четырнадцать… Или просто не видел еще того, что надо, и потому не знает, в чем там интерес? Ведь без такого интереса, говорят, не могут появляться дети. Значит, и он, Лодька не появился бы (через сто лет и один день после гибели Пушкина)…

То ли «вихляние судьбы», то ли еще неизвестно что будто подталкивало его сегодня к испытаниям. Выражаясь по-научному, «провоцировало».

Потому что Галчуха с жестяным звоном протащила из кухни к себе в комнату тяжелое корыто.

Лодька знал, что иногда, в те вечера, когда дядюшки и тетки не оказывалось дома, Галчуха устраивала себе «банные процедуры». Видимо, это ей казалось более удобным, чем ходить в общую баню. Вот и сейчас… Да, конечно! Лодька по Галчухиным тяжелым шагам и сопенью пронял, что она пронесла в комнату нагретое на плите ведро. Потом еще…

Лодька выключил лампу. Не дыша полежал щекой на гладком развороте словаря. Щелка под потолком светилась в памяти: пугала и… притягивала. Обмирание растекалось по телу от ушей до пяток.

За двумя стенками раздался шум выливаемой в корыто воды… Лодька полежал минуты две, крупно глотнул. Сердце било в уши тугими большущими мячами. Но слышал его только Лодька. Галчуха, конечно, не слышала. Она, скорее всего, думала, что ни Лодьки, ни его мамы вообще нет дома: тихо за стеной, темно в дверной щели…

Лодька, ватно обмякнув руками-ногами, стал подниматься над кушеткой. «Просто я должен понять», — говорил он себе. — Это… научный эксперимент…»

На цыпочках, в носках, он вошел в темную комнату со стеллажом. Ощущение было таким, словно он раздет до нитки и в любую секунду кто-то может щелкнуть выключателем… Да, одно дело дурашливо болтать с Галчухой о бюстгалтерах или о «лапаньях-обжиманьях», к которым склонны ее ухажеры, а другое вот так, всерьез… Но… не пятиться же, если задумал…

В окно слабо светила со двора лампочка. Лодька, двигаясь привычно и мягко, забрался на спинку кровати («только не звякни, металлолом несчастный…). Переступил на полку (не спихнуть бы учебники). Вдвинул лицо в проем между книгами (пахло, будто в библиотеке). Сердце бухало так, что, кажется, вздрагивал стеллаж. Исчезнуть бы, пока не поздно… Однако Лодька, тихо сопя, придвинул к щели глаз…

Галчуха оказалась в поле зрения полностью. Она сидела посреди комнаты в корыте и натирала голову куском мыла. Лодька видел ее со спины и… ну, ничего необычного и хватающего за душу он не разглядел. Спина как спина — с округлыми шевелящимися лопатками и цепочкой позвонков, с розовым следом от узкого лифчка под ними. Из-за спины торчали высоко поднятые, блестящие от воды колени… Подумаешь! Все это Лодька видел летом, на Песках, когда вместе с «герценскими» пацанами там купались одноклассницы Лешки Григорьева и Атоса. Разве что вместо «держателя бюста» этот вот розовый след… Но стоил ли он таких переживаний!