Оранжевый портрет с крапинками (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 43

Виктор Вениаминович воздевал пухлые ладони (мол, разве я способен на неприличие!) и предупреждал:

— Но если вы это уже слышали, останавливайте без церемоний.

Его не останавливали, хотя анекдоты повторялись по три раза. Все вежливо смеялись.

Разговор делался живее, однако новым не становился. Повторялись все те же имена и случаи, решались бесконечно все те же вопросы. И опять сорокалетняя красавица в парике Роза Анатольевна рассказывала историю, как она в Марселе «отстала от своих», не могла отыскать гостиницу и ее проводил до отеля вежливый офицер с «американского парохода». «Представьте себе, весь в белом, а сам чернехонький! Негр! А говорят, что негров в Америке угнетают!»

Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке… и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что «живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и неизвестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно…».

Было, в общем-то, ясно, что насчет «ящика с динамитом» — это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло-привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор визгливым криком:

— Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше! — И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:

Хаз-Булат удалой,

Бедна сакля твоя!..

Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.

…И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.

И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым, и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых, бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами… И мама наконец-то никуда не спешила… Но кончилось это быстро и как-то скомканно.

Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.

— Кто? — удивился он.

— Видишь ли… это твой отец.

Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверно, от слишком большой неожиданности. Только спросил:

— Значит, это неправда, что он погиб?

— Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.

— А где он был?

— Жил. В Москве… С другой семьей.

— А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? — сумрачно спросил он.

— Он… Когда тебе было полгода.

— Ладно. Я подумаю…

Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:

— А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?

Мама сказала очень серьезно:

— По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал… Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.

— А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?

— Да… Тогда было очень тяжело, и я написала ему.

— Я подумаю еще часик, ладно?

— Как хочешь…

Через час он сказал:

— Нет, я не пойду. По-моему, он предатель…

— Как хочешь, — опять сказала мама.

— А мы поедем опять на тот островок?

— Обязательно…

Но назавтра маму срочно вызвали на работу.

Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье… Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни…

Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: «Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость… Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!»

И грянул в прихожей звонок.

Он показался неожиданно громким. Наверно, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная вернулась через минуту. Сказала сыну:

— Там тебя спрашивают… Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет… Может, ты что-то натворил во дворе?

— Нет, — сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. — Это, наверно, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает… Я сейчас…

— Не Светки, а Светы, — сказала мама…

В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь — на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.

— Фа-Тамир…

— Мой привет и привет всех иттов вам, сет…

— Привет, Фа-Тамир.

— Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?

— Я все помню, Фа-Т… — Он вскинул голову и сказал суше: — Да, маршал.

— Значит, вы готовы ехать, сет?

— Я оденусь, ладно? Вечер холодный.

— Я дам вам плащ и шлем.

— Тогда… — Он прислушался. За дверью опять пели. — Идем, Фа-Тамир.

В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах, он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.

Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже.

— Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?

Маленький сет народа иттов молча помотал головой.

Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.

Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслась совсем близко, у самых щек, звездная пыль, зазвенела от ударов подков невидимая медь.

Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.

Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.

— А где мой Тир?

— Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, — суховато отозвался Фа-Тамир.

— Не уследили?

— Его и не держали, сет. Он тосковал по вас и никого не подпускал к себе.

— Жаль. Теперь его не найти…

— Боюсь, что да, сет.

— Фа-Тамир, — на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой, — зачем ты так? Все «сет» да «сет». Раньше ты называл меня Огонек.

— Да, с… да, мой мальчик. Но сейчас другое дело. Сейчас я посланец короля и должен держать себя, как велит это звание.

— Фа-Тамир! А зачем король зовет меня? Что-то случилось? — наконец не выдержал Фа-Дейк.

— Да… Да, сет. Он хочет попрощаться.

— Но… как попрощаться? Мы же попрощались в тот раз.

— Он хочет попрощаться совсем. Король умирает, Огонек, — сказал маршал.

КРАСНЫЕ ПЕСКИ

Темная дорога кончилась, и вместо звездной пыли понеслась навстречу песчаная пыль. В крошечных летящих крупинках кварца холодное солнце зажигало мгновенные колючие искры.

Копыта застучали по расколотым плитам древней дороги. Фа-Тамир придержал коня. Конь Фа-Дейка сам замедлил шаг. Всадники подъезжали к военному поселку иттов.

Беспорядочный, почти не укрытый от песчаных ветров городок вырос вокруг многобашенной гранитной крепости тауринов за долгие годы осады. Это было скопление потрепанных шатров, конных фургонов и кибиток, хижин, сложенных из обветренных сланцевых плиток, и шалашей, сплетенных из стрелолиста. Многие шалаши и хижины были крыты трофейными щитами тауринов.