Оранжевый портрет с крапинками (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 15

— Да, сбежал наш мяч. А мы обе плавать не умеем. Ты не смог бы до него доплыть?

Доплыть мне ничего не стоило. Я мог это озерцо десять раз перемахнуть любым стилем туда и обратно без отдыха. Только… под тополиным костюмчиком-то ничего у меня не было. А не раздевшись плыть, конечно, нельзя: вода наберется в материю, будет потом посторонняя тяжесть.

Но… перед девочкой и ее мамой лежали такие восхитительные бутерброды с маленькими котлетками. А я так проголодался.

И я голосом веселого, храброго мальчика сказал:

— Тут и не надо плыть. Тут глубина совсем маленькая. Смотрите.

И, окуная ноги по колено, будто бреду по мелководью, я тихо полетел к мячику. Там я дал ему крепкого пинка, и он вылетел прямо к хозяевам. А я «вышел» следом.

— Надо же! — удивилась женщина. — А я была уверена, что здесь очень глубоко. Надо будет, Галочка, набрать кувшинок… Галя, скажи мальчику «спасибо» за мяч.

И золотоволосая симпатичная Галя в голубом платьице сказала мальчику «спасибо». И мальчика, разумеется, пригласили пообедать, спросили, как зовут, где живет и так далее. И удивлялись, что мальчик вдруг поскучнел и бутерброды жует без аппетита.

«А ведь на самом-то деле глубина здесь большая, — тоскливо думал я. — Вдруг они и правда сунутся за кувшинками?»

— Лучше бы вам не ходить в воду, — наконец промямлил я. — Там стекла на дне. И главное, эти… пиявки. Большие такие. И даже ядовитые.

Галочка перестала жевать и отвесила нижнюю губу. Ее мама испуганно сказала:

— А ты? Тебя не укусили?

— Не… То есть два раза. Но я привычный… Спасибо большое, я полечу… То есть побегу.

И я исчез с поляны, чувствуя себя виноватым и даже напуганным. Впервые подумал я, что с волшебным даром надо обращаться осторожно. Вспомнил слова старика сторожа на свалке: «Волшебство — оно никакое. Его для чего хочешь использовать можно».

И я решил использовать свое летучее умение обдуманно и только для хороших дел. Но в этот день как-то не получилось. Просто так летал до вечера. И решил еще полетать ночью.

РАЗГОВОРЫ С ЛЕШКОЙ

Когда все в доме уснули и сам дом уснул (только тихо поскрипывал во сне), я выбрался из постели и ступил на светлые квадраты, которые расстелила на половицах луна. Они были такие яркие, что половицы казались нагретыми. Я опять натянул свой летучий костюмчик, тихо развел створки и вылетел из окна.

Я взмыл над крышами.

Мне хотелось побывать во многих местах: пролететь над жутковатым Текутьевским кладбищем (наверху-то не очень страшно), обследовать башню старой церкви, в которой была теперь библиотека, проникнуть в открытые окна у выпуклой крыши цирка и поакробатничать под куполом, присаживаясь на блестящие трапеции…

Но прежде всего я полетел на улицу Герцена. К тополю.

Я неторопливо проплыл над спящими дворами и огородами и опустился на железную крышу длинного старого флигеля. Прямо на гребень. Присел на корточки.

Тополь раскидывал надо мной свою необъятную темную чащу. Она еле слышно лопотала, и кое-где зажигались лунные искры. Я встал, вытянул над головой руки и, будто серебристая иголка в громадный стог, вошел в тополиную крону.

Здесь ошеломляюще пахло сразу и весной и летом. Все тополиные запахи собрались в густоте мягких, ласковых листьев: запах клейких кожурок, оставшийся с мая; запах сладковатого сока; запах старых, подсыхающих листьев; запах вчерашнего дождика, который не успел высохнуть в глубине вымытой листвы; запах тонкой кожицы на молодых ветках…

Я дышал этими запахами, впитывал их кожей, а листья щекотали и гладили меня, когда я пробирался от дерева к дереву. Именно от дерева к дереву. Могучие старые ветви толщиной напоминали большие деревья. Их было очень много, этих ветвей-деревьев, и я, наверно, целый час блуждал в чаще, отдыхал в широких развилках, качался на тонких сучьях, раздвигал шелестящие лиственные завесы, пока наконец не выбрался к вершине — под чистое небо с маленькой и неполной, но очень яркой луной. Там я повисел в воздухе, рядом с самой верхней веткой, погладил ее аккуратные небольшие листики и снова — головой вперед — упал в тополиную чащу. И еще долго путешествовал в ней.

В одном месте я нашел истлевшие остатки воздушного змея, в другом — скелет модели планера. А еще — стрелу с наконечником из пустой пули (он наполовину засел в коре). А еще — теплый резиновый мячик, прочно застрявший в развилке. Он-то как попал на такую высоту? С земли не добросишь. Может, его кто-то уронил с самолета? Или его закинули сюда, когда тополь был еще молодой и невысокий?..

Я не стал ничего трогать. Это все было не мое, а тополя. Его имущество, его игрушки. Я теперь понимал, что наш тополь совершенно живой добрый великан. Я любил его и не хотел обидеть.

Наконец я устал от блужданий в зарослях. Они были бесконечными. Я подумал, что наш великан больше, наверно, того дерева, на котором спасались во время потопа дети капитана Гранта и их спутники.

Тут я вспомнил, что книжку про детей капитана Гранта не дочитал. Лешка Шалимов давал ее мне на неделю, а потом забрал, сказал, что сам будет читать. Я знал от ребят (и кино смотрел), что в романе все кончается хорошо, но прочитать про это самому все-таки хотелось.

А что, если проникнуть к Лешке, свистнуть «Детей капитана Гранта» с этажерки, а на следующую ночь так же незаметно вернуть? Пускай завтра Лешка похлопает глазами и поломает голову (а послезавтра еще сильнее!). Я тихонько засмеялся, вылетел из тополиного леса и перемахнул через гребень крыши.

Лешка спал всегда с открытым окном, он был закаленный, а грабителей не боялся. Во-первых, воровать у Шалимовых было нечего; во-вторых, окна их смотрели в соседний огород, который охраняла овчарка Барс.

Я опустился так тихо, что Барс меня не учуял. Выгнувшись дугой, я скользнул в окошко и даже ничего не зацепил, только макушка герани мазнула по коленкам. Я поднялся к потолочной балке и оттуда глянул на Лешку.

И вздрогнул.

Лешка лежал на спине, глаза его были открыты. В них блестели лунные точки. Мне стало страшно, как жулику, попавшему в засаду. В комнате было светло от луны и тихо. Только в кровати за шкафом тихонько храпел Володя, старший Лешкин брат. Лешка смотрел на меня и не шевелился. Я тоже замер. Но в носу у меня защипало от известкового запаха, и — хочешь не хочешь — пришлось крепко чихнуть.

Володя на секунду перестал храпеть. Лешка не шевельнулся, но губы его расползлись в хорошую, несердитую улыбку, и он полушепотом спросил:

— Ты что там делаешь?

— Это… я тебе снюсь, — нерешительно сказал я.

— А-а… — Лешка, видимо, не удивился. — Ну ладно… А как ты там держишься?

— Да не держусь я. Просто летаю. Вот… — Я описал круг около лампочки.

Лешка приподнялся на локте. Усмехнулся.

— Я раньше сны видал, будто сам летаю, а чтобы кто другой — первый раз.

— Всякое бывает, — дипломатично отозвался я.

— Ну, спускайся, — сказал Лешка.

— Зачем?

— Так и будешь, что ли, сниться под потолком? Спускайся, поговорим…

Я осторожно приземлился у Лешки в ногах на кусачее солдатское одеяло. Лешка задумчиво спросил:

— Интересно, сейчас только ты мне снишься или я тебе тоже снюсь?

— Н-не знаю… — пробормотал я. Это был сложный вопрос.

— Завтра я тебя спрошу, — решил Лешка, — снился я тебе или нет.

«Так я тебе и признаюсь! Фигушки!» — подумал я.

— А зачем ты ко мне прилетел? — тихо и без улыбки спросил Лешка.

Я пожал плечами:

— Откуда я знаю? Это же сон.

— Ну а во сне-то зачем?

— Так… Летаю, вот и решил… навестить.

— А-а… — опять откликнулся Лешка.

Я неожиданно для себя признался:

— Скучаю по этому дому. Жалко, что уехал…

— Еще бы, — согласился Лешка. — Ты же здесь с самых пеленок рос.

От такого его ласкового понимания мне стало хорошо-хорошо. А Лешка добавил со вздохом: