Оранжевый портрет с крапинками (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 12

Настя шагнула назад. Странно улыбнулась. Степанида Прищуренно глядела сквозь очки. И наконец сказала она не бубнящим, а ясным голосом:

— Ну, Глафира, давай!

Что они задумали? Что «давай»? Ай!..

Глафира быстро нагнулась и рванула из-под меня табурет! И я грохнулся на пол!

То есть я должен был грохнуться. Но я не хотел. Я схватился за пустоту, чтобы удержаться…

И повис в этой пустоте.

В воздухе повис. В полной невесомости, от которой перепуганно и сладковато замерла душа.

Я дрыгнул ногами. Меня медленно развернуло, опустило к полу. Я уперся ладошками, ощутил свою тяжесть, обалдело вскочил…

И услышал, что ведьмы смеются.

Они не просто смеялись. Они хохотали от радости! Степанида булькала, сипела, вскрикивала, отгибалась назад и хлопала себя по толстому животу. Очки ее упали. Сквозь смех она причитала тонко и с привизгиванием:

— Ох ты, золотце мое! Огонек мой ясненький! Солнышко мое летнее! Ах ты, ласточка моя летучая!

Глафира топталась надо мной и с кашляющим смехом всплескивала руками.

— Ну, Тополёчек! Ну, обрадовал ведьмушек!

Настя подхватила меня, прижала, чмокнула в щеку, покружила, поставила. Горячо сказала:

— Тополёночек наш, спасеньице наше! Ох, молодец!

Я не понимал, почему я спасеньице и молодец. Совсем обалдел. Но сквозь обалделость пришла все же догадка, что ничего страшного не будет. Наоборот, все мной довольны!

Тут же я осмелел и спросил сердито:

— Чё веселитесь-то? Хоть бы объяснили толком…

— Дак ведь летаешь! — взвизгнула Степанида. — Не понял, что ль? Получилося у нас!..

Настя радостно объяснила:

— Ты же теперь летать можешь. Рубашечка-то твоя из тополиного пуха волшебная получилась. — Она отошла в дальний угол. — А ну, попробуй! Лети ко мне! Ну?

Как это лети? Я не мог. Я не умел. Чего это они выдумали!

— Да не боись, — прошептала Глафира. — Ты только захоти. Потянись каждой жилочкой, куды полететь хочешь, постарайся, тогда получится.

Свечи пылали и отражались в зеркалах. Настя смотрела на меня очень большими, очень темными глазами. Потом протянула ко мне руку. Губы ее шевельнулись: «Ну, Тополёк…»

Может, я правда умею летать? Вот сейчас приподнимусь над половицами, вытянусь в воздухе, медленно подплыву к Насте, возьму ее за палец… Ну? Давай же!

Меня приподняло, бросило к Насте очень быстро, она отскочила. Я зацепил плечом печку, треснулся о пол, охнул. Настя меня опять подхватила.

— Ой ты, маленький мой… Ушибся?

Я ушибся. Но это была чепуха! Зато я все же полетел! Неуклюже вышло, потому что уменья нет, но я научусь. Сейчас…

— Пусти, — шепнул я Насте. Она разжала руки, и я повис в воздухе. Заболтал ногами, зацарапал руками пустоту, будто поплыл по-собачьи. И поднялся к потолку. Потом тихо-тихо опустился на скамью. Сердце у меня не билось, а упруго сжималось и разжималось, и при каждом разжимании я торопливо переглатывал. Наверно, от волнения. Но я не чувствовал этого волнения, только радость чувствовал.

Глафира весело сказала:

— В этой конуре-то много ль налетаешь? Айда на двор, Тополёк. Айда, бабы…

Мы вышли из баньки. Лопухи зашуршали о подол моей длинной рубахи. Было сумрачно, и пахло близким грозовым дождем.

— Ну, вот оно… — вздохнула Глафира и закашлялась. — Теперь хоть в самое небо…

Но небо в этот миг высветилось зарницей, и мне туда совсем не захотелось. Я увидел такие облачные горы, пропасти, провалы и вершины, будто к Земле вплотную подошла другая планета.

— Не, — сказал я и передернул плечами. — Вдруг в меня молния попадет…

— Какая еще молния? — удивилась Глафира. — А, это от грозы, что ль? Не боись….

Она глянула вверх, взяла за руку Настю.

— Дай-ка, Настюшка… Чегой-то я одна не управлюсь…

Она постояла с поднятым лицом, охнула тихонько…

И я почуял, что мне уже не страшно. Было по-прежнему пасмурно, только в этом сумраке уже не ощущалось грозовой напряженности. Словно все электричество разрядилось и утекло в землю. Были обыкновенные мирные тучи, из которых в крайнем случае мог пролиться спокойный дождик.

Но дождик пока не проливался. Тучи слегка раздвинулись, из-за лохматого края высунулся ярко-желтый бок луны…

— Ну, лети, — шепнула Настя.

Сердце у меня часто забухало. Я попробовал полететь. Не получилось. Я опять, как в баньке, заскреб воздух руками, будто плыву из глубины вверх, оттолкнулся босой ногой. Повис в воздухе. Потом понесло меня в высоту. Я испугался, захотел опуститься. Опустился. Захотел пролететь над грядками и неуклюже, бочком, пролетел. Тогда я осмелел, напружинил мускулы и нащупал в себе и окружающем воздухе какие-то неведомые струнки. Может быть, это были силовые линии магнитного поля, о котором сейчас много пишут ученые. А может быть, во мне и вокруг просто зазвенела моя радость, моя уверенность. Я рванулся вперед, тело сделалось послушным, воздух зашуршал по бокам, обтянул на мне рубашку, прижал ее, шелковистую, к коже. И я понял, что теперь могу летать ловко, быстро и уверенно. Главное — верить в себя и не бояться.

Я пронесся над грядами, взмыл над банькой, пролетел над сумрачной и влажной глубиной лога. Потом, хохоча от радости, сделал еще круг, спикировал к самой воде речки Тюменки, снова взлетел и наконец ловко встал перед ведьмами. Щеки горели, обдутые встречным ветром…

Настя смеялась, а Глафира сказала радостным шепотом:

— Научился! Ах ты, родненький наш… — И рывком притиснула меня к себе. Я застеснялся, засопел и вырвался. Тогда Глафира проговорила уже иначе, наставительно: — Вот так и летай. Только гляди, ничего, окромя рубахи, не надевай на себя. Все, что не из этого полотна, к земле потянет, любая пуговка, любая ниточка, самая махонькая…

Я поморгал, соображая, про что она говорит. Понял, и радость моя поубавилась. Я набычился:

— А как я… Ну, без штанов-то…

Настя тихонько хихикнула, а Глафира сказала:

— Вот так и будешь. Кто тебя видит ночью…

— А днем, что ли, нельзя летать?

— Летай когда хошь, привыкай, — подала голос Степанида, — только береги ее, рубаху-то.

— А штаны? — жалобно спросил я. — Разве нельзя сшить из такой же материи?

— Дак ее не осталось ни кусочка, — хмуро сказала Глафира.

Я представил, как появлюсь перед ребятами в таком не то платье, не то саване, и взмолился:

— Настя! Ну, обрежь ты ее вот так! — Я чиркнул ладонью по животу. — А что останется — из того штаны. Пускай хоть самые коротенькие…

— Дай-ко, смеряю, — согласилась Настя.

Но Глафира насупилась:

— Не по правилам это. Сказано, что рубаха должна быть…

Мне показалось, что Настя колеблется. Однако неожиданно за меня вступилась Степанида.

— Ты, Глаха, сама посуди, — сипло заговорила она. — Тебе не старое время, сейчас ребятишки и в деревнях без порток не бегают, а он мальчонка городской. Надо одеть по-нонешнему, чтоб не боялся ничего…

Меня снова привели в баньку, рубашку велели снять. Я долго сидел в углу, кутаясь в чей-то старый ватник. А Настя то лязгала ножницами, то стучала на швейной машине. Эта громадная ножная машина с чугунным колесом появилась в баньке неизвестно откуда (от нее пахло ржавчиной).

Потом нарядили меня в штанишки без застежек, с узкой лямкой через плечо (на вторую не хватило материи) и в короткую просторную рубашку навыпуск.

— Полетит ли? — с опаской сказала Глафира.

Я подпрыгнул, поджал коленки и клубочком всплыл к потолку. Медленно опустился на стол.

— Ну вот! — радостно и почти без сипения прогудела Стенанида. — Ишь, как полетел, будто пташка. И глянь, какой ладненький стал. А то была какая-то привидения, прости господи… Хошь на себя глянуть?

Она выволокла из-за печки большой кусок мутного зеркала, я глянул… и опять огорчился. Рубашка — без воротника, с треугольным вырезом на груди — была очень похожа на нижнюю, вроде солдатского белья. Задразнят…

«Воротник бы сюда матросский», — печально подумал я, но ничего не сказал. Потому что бесполезно: все равно тополиной ткани больше нет. Однако Настя уловила мой тихий вздох. И сказала с недовольной ноткой: