Мушкетер и фея (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 74

Я учусь хорошо. Что еще писать, не знаю. Жду ответа, как соловей лета.

Мама сказала, что надо ответить. Севка насупился. Во-первых, писать было лень. Во-вторых, девчонки эти наверняка были глупыми и вредными, вроде Людки Чернецовой. Севка написал только одной — Вере Беляевой из Кирова. Верино письмо было не похоже на другие. Она писала, что ее папа тоже погиб и что она любит собирать картинки с самолетами, а один раз сочинила сказку про медвежонка, только ее нигде не печатали. Еще она просила Севку послать ей какие-нибудь свои стихи. Севка послал: про революцию и про зиму.

Через день после уроков Гета отдала ему еще два девчоночьих письма.

Севка прочитал их в коридоре, в уголке, чтобы не мешали. И разочарованно сунул в сумку. Письма были похожи на первые три. Он пошел к лестнице и услышал звонкий и твердый голос:

— Сева Глущенко! Подожди.

К нему шла Инна Кузнецова…

Прямо к нему шла Инна Кузнецова! Вот это да! Зачем?..

— Здравствуй, Сева. Это твои стихи напечатаны в «Пионерской правде»?

У Севки шевельнулась слегка горделивая мысль: раньше и не глядела на него, а теперь, смотри-ка, сама подошла. Но сразу он ощутил волнение и робость — как и раньше, когда видел Инну.

— Ага… — сказал он и потупился.

— Ты молодец. — Инна смотрела прямо и строго. — Мы в совете дружины думаем, что тебе пора вступать в пионеры. Вообще-то мы принимаем только с третьего класса, но самых активных второклассников иногда принимаем тоже. Потому что дружина у нас маленькая. Тебе сколько лет?

— Девять, — прошептал Севка, не смея верить.

— Ну ничего… Ты согласен?

Севка глотнул пересохшим горлом. Согласен ли? Да он как о самой громадной сказке мечтал об этом. О том, чтобы маршировать в строю, где впереди знамя, блестящий горн и барабан. О том, чтобы лихо салютовать вожатой, когда встретишь ее в коридоре. О том, чтобы приходить на сбор в белой рубашке с красным галстуком. О том, что (это уж совсем невероятно, однако вдруг когда-нибудь случится?) ему дадут поучиться играть на горне и, может быть, сделают горнистом. Пускай хоть запасным.

— А как это… надо вступать? — сипло спросил Севка, глядя на рыжие свои сапоги.

— Сначала выучишь Торжественное обещание. Завтра я принесу, а ты перепишешь. До свидания.

Севка глупо заулыбался и закивал. Торжественное обещание он знал с первого класса.

— Мама! Меня скоро примут в пионеры!

— Ой, ты сумасшедший! Ты меня перепугал! Ворвался…

— Мне сама Кузнецова сказала! Председатель совета дружины!.. Ой, а у меня ведь нет белой рубашки!

— Разве обязательно? Можно в матроске…

— Ну что ты, мама! Ведь надо чтобы форма! Вдруг не примут?

— Из-за рубашки-то? Так не бывает… Ну, не волнуйся, что-нибудь придумаем. Попросим тетю Аню перешить из моей блузки.

— Правда? Ура!

— Пионеры, между прочим, не скачут по комнате в грязных сапогах. И не швыряют сумки в угол.

— Да знаю, знаю!

Он все знал: и про поведение, и про режим дня, и про учебу. И что пионеры должны быть смелые, должны помогать старшим. Честные должны быть. Да… и еще…

Как же быть?

Севка притих в углу на стуле. Неожиданная мысль озадачила его. Помимо всего прочего Севка вспомнил, что пионеры не верят в Бога.

Он не на шутку растерялся.

Конечно, о Севкином Боге не знал ни один человек на свете. Но сам-то Севка знал. Выходит, он будет не настоящий пионер?

Все станут думать, что настоящий, а на самом деле нет…

Севка размышлял долго. Сначала мысли суетливо прыгали, потом стали спокойные и серьезные.

Севка принял решение.

«Бог, ты не обижайся, — сказал он чуточку виновато. — Я не буду больше в тебя верить. Ты ведь сам видишь, что нельзя… Ты только постарайся, чтобы я дожил до бессмертных таблеток, ладно? А больше я тебя ни о чем просить не буду и верить не буду, потому что вступаю в пионеры. Вот и все, Бог. Прощай».

Старик на крыльце башни-маяка, видимо, не рассердился. Вздохнул только и пожал плечами: что, мол, поделаешь, нельзя так нельзя.

До самого вечера Севке было грустно. Он успел привыкнуть к старому Богу в тельняшке, а с теми, к кому привыкаешь, расставаться всегда печально. К тому же Севка подозревал, что и Бог будет скучать без него. Как дед без внука. Но договор был твердым, и Севка ни разу не поколебался…

А наутро, перед уроками, в Севкин класс пришла Инна.

— Глущенко! Вот тебе Торжественное обещание. Можешь не переписывать, это я сама специально для тебя переписала. Учи. Сбор будет девятого мая. Но к работе мы будем привлекать тебя раньше.

— Ага… — сказал Севка и неловко закивал.

Инна, прямая и строгая, пошла к двери. Севка взволнованно разглядывал листок с круглым ровным почерком.

Алька сбоку посмотрела на Севку и без улыбки спросила. Вернее, просто сказала:

— Она тебе нравится…

— М-м? — ненатурально удивился Севка, и щеки у него стали теплыми. И тогда он сердито сказал: — А вот ничуточки.

АЛЬКА

Кузнецова ему нравилась раньше. А теперь уже не очень. То есть он по-прежнему знал, что она красивая, но думал об этом спокойно. Севкина любовь перегорела и угасла. Да и вообще любовь — это чушь собачья, выдумки взрослых. Даже непонятно, как серьезный человек Пушкин клюнул на такой крючок и писал стихи о сердечных страданиях. Севка на эту тему никогда ничего писать не будет.

Другое дело — настоящая мужская дружба. Мужская не потому, что обязательно между мужчинами, а потому, что крепкая и верная, как на фронте. Холодная и строгая отличница для такой дружбы не годилась.

А вот Алька вроде бы годилась.

Первый раз Севка так подумал еще в свой день рождения, когда играли в партизан и Алька сказала: «Если тебя заметят, я отвлеку огонь на себя». Тогда он почти сразу об этом забыл. Но потом иногда вспоминал, и как-то тепло делалось в груди, хорошо так, будто под майку сунули свежую, только что из духовки, булочку.

Алька была такая же, как раньше, но Севка порой смотрел на нее по-иному. И несколько раз даже подумал, что хорошо бы как-нибудь спасти Альку, если она где-нибудь провалится под лед, или заступиться за нее перед обидчиками.

Но получилось наоборот. Вовка Нохрин и Петька Муромцев из второго «Б» привязались к Севке на улице. Петька по кличке Глиста сунул ему за шиворот сосульку, а Нохрин сдернул и пнул Севкину шапку — она улетела в канаву с грязным раскисшим снегом. Севка подобрал шапку и назвал Глисту Глистой, а Нохрина не совсем хорошим словом. Тогда они обрадовались, подскочили, пнули Севку и сказали:

— А ну, беги отсюда!

Бежать — это хуже всего. Лучше уж провалиться на месте. Севка прижался спиной к белой стене библиотеки и приготовился отмахиваться и отпинываться.

Тут-то и подошла Алька.

Она легонько пихнула плечом Муромцева, ладошкой отодвинула Нохрина и сказала обычным своим тихим голосом:

— Двое на одного, да? Как дам сейчас. Ну-ка, брысь…

И они пошли. Оглянулись, правда, и Глиста противно сказал:

— Хы! Жених и невеста…

Но это было так глупо, что ни Севка, ни Алька даже не смутились. Уж кто-кто, а они-то ни капельки не «жених и невеста». Севка поправил на плече сумку и деловито сказал Альке:

— Чего ты вмешалась? Я бы и сам отмахался. Боюсь я, что ли, всяких Глистов…

— Вдвоем-то все же лучше, — разъяснила Алька. И взяла Севку за рукав: — Повернись-ка. Весь извозился.

И она принялась хлопать его по ватнику, счищать со спины известку. Севка мигал от каждого хлопка и от неловкости, что не он спас Альку, а она его. Но при этом опять подумал, что друг из Альки получился бы хороший.

Однако этого мало для настоящей дружбы. Надо, чтобы и Алька про Севку думала так же, а про ее мысли он ничего не знал. Она была такой, как раньше: тихой, заботливой и незаметной. И когда Севка стал знаменитым, она к нему не лезла с разговорами и не примазывалась.