Мушкетер и фея (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 70

— Всеволод! — Мама опять оглянулась и крепко взяла его за руку. — Давай не болтать на улице. Ты говоришь, не думаешь, а люди услышат — мало ли что будет… За длинный язык никого не хвалят.

— А никого близко нет, — понимающе отозвался Севка. — Я же соображаю.

— А раз соображаешь, то давай договоримся: такие вопросы ты пока никому задавать не будешь. И особенно посторонним.

— Ты же не посторонняя…

— И все равно пока помолчи.

— А «пока» — это сколько?

— Пока не подрастешь.

Так строго сказала мама, что Севка покладисто кивнул:

— Ладно…

— Потому что Сталин хороший и мудрый… — Мама опять оглянулась. — Но дураков и мерзавцев на свете много. Они услышат и скажут, что это я тебя таким разговорам научила. И сообщат куда надо…

— В НКВД?

Мама не стала говорить «помолчи» или «не твое дело».

— Именно, — тихо сказала она.

— Да, там уж разбираться не будут: попал — и крышка… — вздохнул Севка.

— Господи! Ты чьи это слова повторяешь?

Севка повторял слова старой соседки Евдокии Климентьевны. Историю о том, как попал в НКВД и сгинул задолго до войны ее муж, он слышал не раз. А попал за то, что на демонстрации нечаянно уронил в лужу портрет Ворошилова и по этому портрету прошлись по инерции несколько человек…

Севка так маме и объяснил.

— Все, — сказала мама. — Ни слова об этом.

И Севка опять кивнул. Хотя еще один вопрос вертелся на языке: «Если Сталин такой умный и добрый, почему он не разгонит дураков и мерзавцев? Он же все видит и понимает!»

Этот вопрос он задал маме позже, года через три, когда они говорили друг с другом совсем по-взрослому и Севка умел о многих вещах молчать каменно. И мама, зная про это его умение, рассказала ему о многом. О том, что знала, и о том, про что догадывалась… В самом деле, как могли стать иностранными шпионами столько людей с тихой улицы сибирского городка, где жил Севка? А ведь из каждого двора — это все знали — перед войной взяли по мужчине. Не в армию… И зачем героям-маршалам, которые в гражданскую войну лупили беляков, пришла бы в голову мысль делаться агентами гестапо?

В пятьдесят первом году семиклассник Сева Глущенко на уроке истории слушал рассказ учителя о неудачном походе Красной Армии против белополяков, на Варшаву. Иван Герасимович — не старый еще, но с сединой, со скрипучим протезом — сказал, что в неудаче виноват изменник Тухачевский, оторвавший армию от обозов. И тут Севкины глаза и глаза Ивана Герасимовича встретились. На миг. И оба они сразу же развели взгляды, почуяв мгновенную ниточку понимания. Севка увидел, что Иван Герасимович не верит. А тот понял, что не верит и Севка.

Старый друг отца, отыскавший семью Глушенко в том же пятьдесят первом году, после нескольких рюмок горько и трезво сказал вдруг, вспоминая свою последнюю атаку:

— Да чушь это, что кричали «За Сталина!». Когда подымались, такое кричали… что при Севке и не сказать…

Наверно, этот человек был не прав. Кто-то, наверно, кричал и про Сталина. Может быть, кричал даже и отец Витьки Быховского, большеглазого доверчивого пацана, с которым Севка подружился в шестом классе. Витькиному отцу повезло: из лагеря он был отправлен на фронт, в штрафбат, и чудом остался жив… А в лагерь он попал за любовь к старинным монетам. Выменивая тяжелый екатерининский пятак на полтинник двадцать четвертого года, он легкомысленно сказал: «Медная Катька тянет поболе нынешнего серебра». Через день Витькиного папу взяли за сочувствие самодержавному строю. А следом приписали и вредительство. Он во всем признался. Витька, у которого от Севки не было никаких секретов, шепотом рассказывал, как добивались от его отца признаний…

Поэтому Севка понял маму, когда она в начале пятьдесят третьего года не сдержалась, заплакала, услышав об аресте многих врачей: «Господи, что им там теперь придется вынести…» Сумрак снова навис над людьми…

Плакала мама и пятого марта, когда слушала сообщение о смерти того, кто правил страной тридцать лет.

— Ты что, о нем? — тихо спросил Севка.

— Вообще… обо всем, — так же тихо сказала мама.

Через много лет, когда Всеволод Сергеевич слышал, что «мы все верили, мы ничего не знали», он сжимал губы и вспоминал маму. И Витькиного отца, и самого Витьку, и учителя Ивана Герасимовича. И себя — мальчишку…

— Бросьте, — говорил он. — Молчали, это верно. Потому что лишнее слово было равно самоубийству. А насчет всеобщей веры…

Кое-кто с ним соглашался. А многие ругали и дразнили: «Какой провидец». Они были убеждены, что вера — это оправдание…

Но так было уже в другой, взрослой жизни, а пока Севка, прогнав тревожные мысли, шагал с мамой на свой именинный праздник.

Когда вернулись домой, мама стала делать именинный торт. Слоеный. Еще накануне она испекла для него сочни — такие твердые хрустящие блины из ржаной муки. Заранее была припасена банка сгущенного молока, и теперь мама принялась готовить из него крем. Севка стоял рядом и слизывал капли, которые падали с ложки на стол.

Мама смазала кремом сочни, сложила их в стопку, сверху положила фанерку и поставила чугунный утюг. На два часа.

Когда торт спрессовался, мама стала обрезать и выравнивать у него края. Севка подхватывал и жевал сладкие обрезки. Это было просто объедение. Сверху торт мама тоже облила кремом и украсила цифрами и буквами из разноцветных леденцов, которые приберегла с Нового года:

9 лет

— Даже жалко разрезать такое чудо, — вздохнул Севка.

— Это тебе жалко, потому что налопался обрезков. А придут гости и вмиг это чудо уничтожат.

Гости собрались к двенадцати часам.

Первой пришла Римка. Она была серьезная и совсем не вредная. Подарила Севке две книжечки «Новые приключения солдата Швейка» — приложение к журналу «Красноармеец». Севка не читал и старых приключений, но, кто такой Швейк, знал. Он заглянул в книжки и понял сразу, что в них сплошной хохот. На каждой странице. Замечательный подарок!

За Римкой появился Гарик и принес для Севки черный резиновый мячик. У Севки был свой мячик, но большой, красно-синий. А этим можно играть летом в лунки, в штандер, в лапту, в стенку-стукалку. Ай да Гарик!

И наконец пришла Алька.

Севка услышал ее голос в коридоре и как-то напружинился. Мама торопливо открыла дверь. Алька возникла на пороге — румяная от мороза, но без улыбки. Очень серьезная. Тихо поздоровалась.

— Сева, ну что же ты! Помоги Але раздеться, — сказала мама.

— Че, она сама не умеет, что ли? — буркнул Севка и зашмыгал носом.

— Я умею, — спокойно сказала Алька. — Я тебя поздравляю. Вот тебе подарок.

Она подала Севке плоский газетный сверток и стала разматывать шарф.

Мама сделала страшные глаза: «Спасибо кто будет говорить?»

— Спасибо, — выдохнул Севка. И разозлился на себя. Что он за балбес? Ведет себя так, будто к нему Гета Ивановна пришла, а не обыкновенная Алька Фалеева! — Ну-ка, давай!..

Он размотал на Альке шарф, вытряхнул ее из пальтишка, уволок одежду на вешалку. Ему стало просто и весело. Он вернулся, сказал Римке и Гарику:

— Это Алька Фалеева, мы на одной парте сидим. Да вы ее знаете, в одной же школе учимся.

Альку знали. И никто не удивился, что она пришла. Севкин день рождения — кого хочет, того и зовет.

— Сейчас будем чай с тортом пить, — распорядился Севка. — Давайте садитесь.

— Так сразу? — удивилась мама. — Ладно, желание именинника — закон.

Гости начали устраиваться за столом, а Севка развернул Алькин подарок.

В свертке была тетрадь. Толстая, в глянцевой зеленовато-голубой обложке. С блестящей бумагой в линейку. Видимо, трофейная. В нее оказался вложен карандаш — темно-красный, с нерусскими буквами. Значит, тоже иностранный. А еще была там лакированная открытка с двумя веселыми обезьянами, которые играли на трубе и барабане.

Севка чуть не растаял от радости. Из-за тетрадки. Он сразу понял, для чего она пригодится. Он запишет в нее все свои стихи: и про революцию, и про зиму, и еще несколько маленьких двустиший, которые сочинил в первом классе. Это будет начало. А потом он придумает много новых стихотворений, они займут всю тетрадку. Это будут хорошие стихи, потому что писать плохие в такой тетради просто не получится…