Синий треугольник (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 71

А потом вдруг в нашем городе заговорили о террористах. Какая-то группа "Черное солнце" объявила сытость и беззаботность этого государства пороком и зародышем будущих бед. Лихие парни сперва рванули один из мостов над бухтой, а потом несколько домов на окраинах. Были жертвы. Город всполошился. Появились на улицах патрули в полевой униформе. Комментаторы на стереоэкранах ругали правительство. Растерянно оправдывался бледный министр безопасности, а проповедники разных сект вспоминали, что именно этот год был предсказан как начало страшной, искупительной эпохи.

— Ни фига себе, построили светлое будущее, — сказал я Юджину, когда мы встретились на базе. Митя Горский таскал Петьку по всяким таинственным помещениям, а мы сидели в служебном бункере начальника.

— Хорошо бывает только в светлом прошлом, — философски отозвался Юджин. — Да и то не в реальном, а в придуманном… Впрочем, нет худа без добра…

— То есть?

— Сегодня в ночных новостях скажут… Взорвался и сгорел особняк маэстро Феликса Антуана Полоза. Найдены трупы домашнего служителя Карла Куши и самого хозяина дома…

Я помолчал, переваривая информацию. Потом присвистнул. Затем усомнился:

— А если этот подонок просто замел след?

— Экспертиза установила, что один из трупов — точно Полоз. Лицо, кстати, не обгорело…

— Он ведь мог все что угодно… Если умел делать дубликаты мальчишек прошлых времен, то разве не сделал бы копию самого себя, когда приспичило?

— Логично, — вздохнул Юджин. — Однако в этом случае труп должен был исчезнуть, как только… стал трупом…

— Черт его знает… Маэстро хитроумен и мог придумать способ…

— Ну, если даже и так, то в сфере нашего внимания маэстро едва ли когда-нибудь появится, — беспечно отозвался Юджин. На мой взгляд, излишне беспечно. И, по-моему, он меня просто успокаивал. — Едва ли этот оборотень заметал следы для того, чтобы опять вынырнуть у нас на пути…

"Но ведь он вынырнет на пути у других", — подумал я. И Юджин понял, о чем я думаю.

— Очень маловероятно все это, — сказал он. — Нет никаких оснований сомневаться, что эта нечисть убралась к себе в преисподнюю.

И я почувствовал облегчение. В самом деле, сколько можно жить с оглядкой?

Словно успокаивая меня и Юджина, ровно горел на письменном столе зеленый маячок — точная копия маяка на Георгиевском мысу. Это означало, что "Игла" продолжает благополучно сверлить пространство и наше дело живет и движется, несмотря на все земные потрясения.

А Петька в соседнем бункере хохотал и дурачился с Митей. Потом выбежал к нам:

— Дядя Пит, дядя Юджин! Митя грозится выкинуть меня в межпространственный вакуум!

— И правильно сделает, — сказал я. — А то ты скоро всю базу разнесешь.

— У, какой… — Он с притворной обидой надул губы и бросился в тамбур — как торпеда. За открытой дверью снова послышались вопли и хохот.

Я сидел, откинувшись в кресле, и отдыхал от всяких переживаний. Потом признался Юджину:

— Ты знаешь, теперь без этого чертенка я просто не смог бы жить.

— Надо полагать, — усмехнулся Юджин. — Вы же… такая родня друг другу, что роднее не придумаешь. Одна только разница — в размерах. Как у большого маяка и вот у этого…

"А душа вообще одна на двоих", — подумал я.

РАЗВИЛКА

1

Я купил Петьке патефон. Вернее, Петьке и себе. Чтобы крепче помнить сороковые годы двадцатого века и милый наш Старотополь.

Кстати, сейчас уже мало кто знает, что такое патефон. Это механический проигрыватель, древнее изобретение. Такие штуки воспроизводили звукозапись, сделанную на черных пластиковых дисках с цветными наклейками и дырками посередине. Пластик был тяжелый и хрупкий — что-то вроде застывшей асфальтовой смолы. Уронишь на пол — и прощай музыка.

Патефон сделан в форме чемоданчика. Поднимаешь крышку, вставляешь в боковое отверстие изогнутую ручку, закручиваешь пружину двигателя, сажаешь диск на шпенек в центре оклеенного цветным сукном круга, нажимаешь рычажок пуска — круг завертелся. На край диска опускаешь никелированную головку на изогнутой, как лебединая шея, блестящей трубке. В головке — игла. От бороздок на диске звук передается мембране, а от нее через трубку — в железный рупор, спрятанный внутри чемоданчика. И пожалуйста — вальсы, фокстроты и всякие песни…

Ну, звук от такой старинной штуки, конечно, не ахти какой: с металлической вибрацией, шипением и скрежетом. Но именно эти скрежет и шипение вперемешку с забытыми сейчас песнями тешили мое и Петькино сердце — голос детства, голос родного дома…

Кстати, продавалась эта штука в лавке со всякими древностями и стоила сногсшибательно — как автомобиль среднего класса. Но я почесал в затылке, потоптался у прилавка и все-таки отсчитал на автомате нужную сумму. Тем более что к патефону прилагалось два десятка пластинок с записями, которые в нынешнее время никто уже не знал (разве что кроме Феликса Антуана Полоза, не к ночи будет помянут). Здесь была и милая нам "Рио-Рита", и Клавдия Шульженко с песнями про Челиту и синий платочек, и озорная мексиканская "Кукарача", и песни из военных фильмов, и щемящий душу вальс "Ночь коротка", и песенка Паганеля из фильма "Дети капитана Гранта", и еще многое в том же духе…

Петька просто обомлел от счастья. Целую неделю, вернувшись из школы, накручивал ручку, меняя пластинку за пластинкой. Только и слышалось в квартире: "Летят перелетные птицы…", "В далекий край товарищ улетает…", "Давай закурим, товарищ, по одной…" и так далее.

С неожиданным интересом и, я бы сказал, с пониманием к патефону отнесся Кыс. Едва эта штука начинала играть, он прыгал на стол, садился рядом и пристально смотрел на вертящуюся пластинку. Порой Кыс поднимал растопыренную лапу и протягивал к головке с мембраной, но не тронул ни разу: видимо, сознавал, что нельзя переходить грань дозволенного. А когда музыка кончалась, Кыс вставал, горбил спину и терся боком о поднятую крышку. Наверно, в знак благодарности.

Иногда Петька приводил Никитку и других приятелей. Мальчишки слушали сиплые, с "жестяным" привкусом мелодии, открыв рты. Дивились чуду прошловековой цивилизации и сперва не верили, что внутри чемодана нет никакой электроники, а только пружина, шестеренки и валики. Пришлось патефон осторожно вскрыть и показать гостям механические потроха.

Никитка рассказал, кстати, что после гибели Полоза хор "Приморские голоса" закрылся, нового руководителя найти не удалось.

— А я бы все равно из "Голосов" ушел, — сообщил Никитка. — Там репетициями совсем замучили. У нас в гимназии свой хор создается, называется "Солнечный парус", я в него пойду…

Я посмотрел на Петьку: "А ты?"

Петька засопел и отвернулся.

Никитка сказал:

— Стесняется почему-то. Сам же говорил, что в интернатском хоре целый год занимался. И на нашем концерте вон как здорово тогда выступил…

Я понял, что Петька сочинил про себя обстоятельную легенду. Ну и правильно. Никому не надо знать, откуда он на самом деле…

Петька пробормотал:

— У меня все равно скоро голос будет ломаться…

— Не выдумывай, — сказал я. — Еще очень не скоро.

— А руководительница в "Парусе" в тыщу раз лучше, чем Полоз, — добавил Никитка и смутился: вспомнил, что о мертвых плохо не говорят. Он ведь ничего не знал…

Через неделю после того разговора Петька пришел из школы очень возбужденный и в то же время молчаливый. Я на "Доценте" считал кое-какие параметры формул типа "n + а" (свертывание необычных явлений при достижении Конусом предельной скорости). Петька встал сбоку от меня, завздыхал, заперебирал худыми ногами, почесывая пятками щиколотки.

— Ты чего танцуешь, будто в туалет не терпится? — подозрительно спросил я.

Петька запахнулся в мою куртку, как в черкесскую бурку, вздохнул еще раз и признался: