Лужайки, где пляшут скворечники (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 4

Тогда-то Вселенная и содрогнулась от рева…

Коптилка окончил свой рассказ и с видом скромного героя взялся за новую порцию вареников (они на блюде не убывали). Сперва раздался общий хохот. Даже Сырая Веранда улыбнулась. А Локки, тот взлетел на спинку стула, сделал стойку на руках и от восторга заболтал ногами. Но очень скоро хохот притих. Угас. Почему-то все странно примолкли. И Коптилка, зажав вареник в зубах, с удивлением вертел головой: что такое с друзьями?

А те смотрели виновато.

— М-да, Коптилка… — вздохнул наконец Голован. — Победителей, конечно, не судят, но…

— Что «но»? — Коптилка обиделся и положил надкушенный вареник на тарелку.

— Нехорошо как-то, — нерешительно сказала Аленка.

— Что нехорошо?! — взвинтился Коптилка. — А подпускать ядовитость в придуманную крапиву хорошо? Кирилка вон как… завопил…

Кирилка поднял серые честные глаза. И смущенные, и… твердые. Он так смотрел, если надеялся кого-то убедить в справедливости. А делал он это часто. Даже в ту минуту, когда к ним в третий класс ворвался бандит и заорал, махая автоматом, что всех берет в заложники и пусть ему дадут самолет и миллион долларов, а пока не дадут — всем сидеть и не пикать, Кирилка попытался доказать правду: «Но послушайте, пожалуйста, мы-то здесь при чем? Ведь не мы же виноваты в ваших несчастьях. Ведь…» — «Ма-алчать!» — и псих нажал спуск.

Но это случилось давно. Нынешний же случай был, конечно, не страшный, а пустяковый. Однако Кирилка и теперь смотрел очень серьезно.

— Понимаешь, Валерик, это ведь Рыкко подсунул нам ядовитость. Потому что он такой. Но мы-то не такие. Зачем нам быть как он…

Коптилка тяжело сопел. Его немытые уши заметно порозовели.

Сырая Веранда сказала:

— А по-моему, так этому Рыкко и надо.

Аленка возразила:

— Но ведь он спал…

Музыкант Доня, который очень любил книжку «Три мушкетера», поддержал Аленку:

— Надо вступать в бой открыто, а не со спины. И не с пятки…

— Да, — сказал свое слово и Голован. — Крапивная ядовитость, это, конечно, «казус белли», то есть повод для войны. Но войну надо начинать с объявления.

— А он-то! — опять возмутился Коптилка, но неуверенно. — Он-то разве нам объявлял?!

Минька Порох молчал и хлопал белыми ресницами. По правде говоря, ему нравилось то, что сделал находчивый Коптилка. И зачем каждый раз объявлять этому коварному Рыкко войну, если она и так идет давным-давно? И нападение со спины (и с пятки) на войне дело обычное и справедливое. Но… вот Кирилка сказал: «Мы-то не такие». И в его словах была какая-то более «справедливая справедливость».

А Локки сидел на спинке стула, как мартышка, и ничего не понимал. Его государство Цтаанатаиннакоа-ката и соседние страны никогда не объявляли войну своим врагам. Наоборот, считалось великой доблестью напасть на другой народ неожиданно, уничтожить врагов, пока те не успели взяться за мечи, а уцелевших обратить в рабов… Но, с другой стороны, Локки понимал: он в здешней компании самый маленький и не самый умный. Лучше помолчать.

Минька наконец пришел к определенному мнению:

— Ты, Коптилка, вообще-то молодец. Только надо было сначала крикнуть в пространство: «Ну, погоди, Рыкко, мы тебе это припомним! Берегись!» И тогда уж…

— Подумаешь, прижгли ящерице пятку, — буркнул Коптилка. — Что мне теперь, колотиться башкой о самый большой астероид?

— Не надо колотиться, — сказал Кирилка. — Ты слетай опять к Рыкко да извинись.

— Че-во-о-о?! — Коптилка вытаращил глаза.

— Вот тебе и «чего», — подвел итог Голован. — Кирилка прав. Извинись. Чтобы, так сказать, стабилизировать межзвездную обстановку и не нарушать гармонию Великого Кристалла.

— Ненормальные, да? — жалобно спросил Коптилка.

— Не упрямься, — сказал Доня Маккейчик. — Ты же всё понимаешь.

— Ничего я не понимаю! Привязались…

Но он уже понимал: никуда не денешься. А ребята понимали Коптилку: конечно, извиняться всегда неловко, особенно перед врагом, которому прижег пятку.

— Что мне теперь? Канючить, как перед завучем в интернате: «Простите, я больше не буду»? — В сердцах Коптилка лаже вспомнил прежнюю жизнь, но сейчас на это не обратили внимания.

— Можно использовать и другие выражения, — посоветовал Доня Маккейчик. — Не терять достоинства.

— Ага, не терять! Он обещал, что, если кого схватит, уши надерет!

Здесь наконец вмешался Локки:

— Как же он схватит? Надень скафандр из скользящих полей!

Коптилка посопел:

— Будто не знаете. Когда извиняешься, скользящие поля не действуют… А еще он обещал взгреть своим хвостом. Помните, какой у него хвост…

Хвост помнили. Толстый и могучий в начале, он к концу сужался до толщины (вернее, до тонкости) обычного прута, и были на нем зубчики.

— Ты ведь можешь сделать т о  м е с т о нечувствительным, — посоветовал Минька.

— Да-а… а душу-то не сделаешь нечувствительной. На ней все равно останется рана. Душевная…

— Уж будто ты не извернешься, — сказал Голован. — Хватит тебе хныкать, извинись, и дело с концом. Скажи, что мы, мол, все сожалеем…

— Я не сожалею, — вставила Сырая Веранда.

— Скажи: «Мы почти все сожалеем»…

Коптилке что делать? Против общества не попрешь. Можно, конечно, плюнуть и запереться в своем кирпичном, похожем на старую котельную доме на долго-долго, да только себе дороже. Глядишь, Серая Печаль тут как тут…

— Давят, понимаете, целым коллективом, — пробурчал Коптилка. — Все на одного. — И приготовился умчаться сквозь пространства для объяснений с «этой зловредной ящерицей».

— Постой, — велела Аленка. — Неприлично извиняться в таком виде.

— В каком еще виде!

— Стой, говорю… — Она сжала губы, сморщила конопатый нос, уперлась в Коптилку строгими глазами. У того исчезла с ушей космическая пыль и сажа. Волосы сделались как после парикмахерской. Полосатые трусы превратились в черные отглаженные брючки, а майка — в белую рубашку с синим галстучком. На босых ногах появились синие носки и плетеные сандалетки.

Коптилка глянул на себя со стороны, как в зеркало, и содрогнулся:

— С ума сошла!

— Иди, иди, — тихо велела Аленка.

Голован хмыкнул и тоже сказал:

— Иди уж…

Коптилка плюнул с досады и улетел.

А в пространствах все еще было слышно, как постанывает и кряхтит «черный и многолапый» Рыкко Аккабалдо. Конечно, уже не от боли. Боль-то он слизнул и успокоил в одну секунду. Но обидно же…

Рыкко Аккабалдо был странное существо. Вернее, «существо-вещество-естество» — так он сам называл себя. Существо — потому что живая мыслящая личность. Вещество — потому что он, Рыкко, состоял (по его словам) из всех веществ, которые только есть во Вселенной. А естество — это его натура, его характер. Какой именно характер — вы и сами уже поняли.

Рыкко Аккабалдо мог принимать любой облик — ну, прямо как людоед в сказке про Кота в сапогах. Мог превратиться в межпланетного оранжевого комара, а мог — в гигантского осьминога или в змею длиною в сто пространств. Но больше всего он любил быть чудовищем, похожим на громадного крокодила с сотней лап, зубастой пастью и чешуйчатой спиной. На спине сквозь чешую торчали рога и зубья и росла кустами рыжая шерсть.

Голован говорил, что Рыкко, скорее всего, обычный сторожевой дракон из пространства Черных Пирамид. Такие драконы там охраняют вход в спиральную воронку, ведущую в Абсолютное Ничто. Какое это пространство, зачем там непонятные пирамиды и что такое Абсолютное Ничто, Голован не знал. Когда-то, еще на Земле, он читал про такие вещи в книгах из серии «Загадки странных миров», но во всех загадках разобраться не успел. Однажды он с такой книжкой шел из библиотеки. Четверо «крутых» спросили, есть ли у него деньги. Денег не было. Четверо спихнули Голована с моста в речку Волчанку, в ледяную воду. Из речки Голован выбрался и даже раскисшую книжку не потерял. Но с навалившейся после этого простудой справиться не смог…