Как я стал летчиком - Головин Павел Георгиевич - Страница 17

Страшная тяжесть обрушилась на самолет и потянула его вниз…

Куски льда, срываясь с пропеллеров, барабанили по обшивке. Весь самолет вдруг задрожал, как в лихорадке, и, казалось, еще минута, и он развалится на куски. Я напряг всю силу и, вместо того чтобы итти вниз, выкарабкался опять за облака… Скверное положение! Вперед лететь нельзя — погода плохая, и сесть нельзя: воткнешься опять в облака и обледенеешь. Хорошо, что на этот раз счастливо обошлось. Успел вылезти из облаков. Если бы растерялся, то — конец! Пришлось повернуть назад, пройти над облаками, отыскать в них окошко, юркнуть туда и уже под облаками добраться до аэродрома мыса Желания.

Сел и стал ждать: когда мне прикажут по радио лететь дальше. Погода была хорошая, и я досадовал, что нельзя лететь, потому что на острове Рудольфа она все еще была плохой.

А когда там настала ясная погода, у нас на мысе Желания испортилась. Опять лететь нельзя. Пришлось просидеть без дела еще лишние сутки.

Вот как трудно летать в Арктике!

Наконец все самолеты слетелись на остров Рудольфа. Этот остров — последний клочок суши. Дальше к северу до самого полюса расстилается Северный Ледовитый океан.

Несмотря на то, что путь до Рудольфа был не легким, все мы знали, что самое трудное еще впереди.

Глава XIV

НАД ПОЛЮСОМ

Прилетели мы на Рудольф и стали ждать хорошей погоды. Без хорошей погоды не полетишь. А если и полетишь, то рискуешь попасть в неприятное положение и, чего доброго, назад не вернешься.

С нами в экспедиция летел Борис Львович Дзердзеевский — синоптик. Его обязанностью было предсказывать погоду. Это очень сложное дело. Но Борис Львович так верно определял погоду, что получил от летчиков прозвище «бог погоды». Как он скажет, так и будет.

Бывало спросишь утром:

— Можно лететь сегодня?

Борис Львович посмотрит на свои карты, на бумажки, исписанные какими-то цифрами, вздохнет:

— Сегодня? Нет, не советую…

И начнет рассказывать, какая впереди погода, какие облака, откуда дует ветер, где идет снег, где есть тукан. Будто он хозяин всему: и снегу и ветру — всей погоде.

Наступило 5 мая — замечательный день в моей жизни.

Вечером накануне Борис Львович шепнул мне:

— Кажется, завтра я вас выпущу погулять…

Утро пришло ясное, солнечное. Зимовка ожила, зашумела. Два гусеничных трактора подцепили мой самолет и потащили на высокую гору, где был аэродром. Следом за ним, кто на вездеходах, а кто просто на лыжах, побежали участники экспедиции.

Я вылетал на разведку к полюсу. Подошел улыбающийся Борис Львович, предупредил:

— Особенных надежд на погоду у меня нет. Возможно, что самого полюса вы не увидите — он будет закрыт облаками…

Действительно, «бог погоды»! Отсюда видит, что на полюсе! За девятьсот километров!

Мне предстоял тяжелый путь. По этому пути еще никто никогда не летал. Неизвестно, что впереди. Я должен проложить воздушную дорогу остальным самолетам, проверить, как будут работать на полюсе различные приборы и инструменты. Как будет слышно радио. Можно ли на полюсе сесть тяжелым самолетам. На все эти вопросы я должен дать точный ответ.

Механики молча заканчивали последние приготовления к полету. Моторы уже прогревались на тихом ходу. Блестящие лопасти винтов с гулом рассекали воздух.

Штурман Волков уселся на свое место и развернул карту полета. На карте — большое белое пятно. Сюда еще никогда не ступала нога человека… Полюс! Советская страна послала нас, чтобы стереть это пятно. Полюс должен стать советским!

Провожающие столпились около моего самолета. Прощались, желали счастливого пути. Водопьянов еще раз просил, чтобы я повнимательнее осмотрел льдины у полюса. Шмидт уговаривал не рисковать. Я уселся за штурвал, люки захлопнулись, провожающие отошли в сторону… Взмах флажка — и самолет, легко скользнув вниз по склону горы, поднялся в воздух. Остров остался позади. Впереди девятьсот километров неизвестного пути… Шесть часов я должен не снимать руки со штурвала. Это очень тяжело.

Но я знал, что в эту минуту за мной следят миллионы людей — граждан моей родины. За моей спиной — вся Советская страна, И если со мной случится несчастье, где бы я ни был, — все равно выручат из беды…

Перед моими глазами, за стеклом, вздрагивая, покачивалась стрелка магнитного компаса. Она показывала курс, по которому шел самолет. Курс — «норд». Путь на север. Через шесть часов самолет должен быть над полюсом. Первый советский самолет!..

Баки полны бензина, моторы ревут, пожирая километр за километром. Мне радостно было сидеть на своем пилотском месте и знать, что летишь на прекрасной, быстрой, как птица, легкой машине. Летишь и веришь, что непременно долетишь. Иначе и быть не может. Ведь эту машину делали не за границей, не чужие руки, а тысячи советских рук. Каждый винтик не один раз просмотрен и проверен людьми, которые знали, куда полетит эта машина и зачем она полетит. И моторы работали, как хорошие часы. Казалось, что в них бьется большое сердце людей, которые сделали эту машину. Я знал, что она меня не подведет — домчит до полюса. Впереди, в своей штурманской рубке сидел Волков. Молодой человек, еще совсем юноша, а уже штурман, которому доверили такое важное дело, как вести самолет к полюсу.

Когда готовилась экспедиция, Волкова вызвали из армии.

Он — военный штурман.

Я сначала недоверчиво смотрел на него. Молод очень! Но потом убедился, что молодость — не помеха.

Волков сидел в рубке спокойный и возился со своими картами, будто сидел у себя дома, а не летел на самолете завоевывать полюс. Когда поворачивал лицо вбок, я видел, что губы он держит «трубочкой», вероятно насвистывает песенку…

Иногда за моей спиной открывалась дверца, ведущая в отделение механиков. Из дверцы выглядывало добродушное круглое лицо старшего бортмеханика Кекушева. Это мой старинный приятель. Мы с ним не в первый раз летим в далекий и опасный путь. Николай Львович Кекушев — тоже замечательный человек. Когда он в самолете, я спокоен за машину. Для него машина — живое существо. Он за ней ухаживает, как за любимым человеком.

На остановках, после долгого и опасного пути, когда так хочется поскорее куда-нибудь в тепло, хорошенько закусить и выспаться, — Николай Львович не уходил от машины, прежде чем не убеждался, что она в исправности, защищена от ветра, крепко стоит на причалах. Тогда на его широком добром лице появлялась довольная улыбка. Из строгого, подчас придирчивого механика, который иногда непрочь пошуметь и поругаться, он превращался в веселого забавника.

Везде, где бы он ни появлялся — на самых дальних зимниках Арктики, где суровая природа не веселит человека, — Николай Львович приносил с собой бодрость и веселье… И пусть за стенами полярного домика глухая арктическая ночь, пусть трещит сорокаградусный мороз иди завывает штормовой ветер, покрывая окрестности сыпучим снегом, — в домике зимовщиков звучит не переставая веселый смех.

Это Львович сидит у горячего камелька и рассказывает… Он большой мастер на выдумку.

Все свои рассказы он выдумывает. То начнет рассказывать, как он охотился в Индии на тигров. В Индии он, понятно, никогда не был, но рассказывать умеет так, что невольно поверишь этой охоте. Из Индии отправляется Львович в Южную Америку, куда-нибудь в Мексику, и рассказывает, как он там объезжал диких мустангов. Ковбоем был… Или расскажет, как однажды к нему в гости пришла из зоологического сада жирафа. Пришла и остановилась у тротуара. Шея длинная. Головой до третьего этажа достает и стучится в окно. Львович привязал жирафу за оконный крючок, и так она стояла, пока не пришел милиционер и не отправил непрошенную гостью обратно в зоологический сад.

Вместе со Львовичем в кабине механиков — его неразлучный друг Валя Терентьев. Белозубый стройный юноша. Отчаянный физкультурник. У него две любимые вещи на свете: самолет и лыжи…