Иное - Михайлов Сергей - Страница 5

…Визг телефонного звонка вырвал меня из моего «я»-бытия и швырнул в мир объектов. К горлу подкатила тошнота — возвращение, даже на миг, было тягостным, болезненным, совершенно ненужным.

Кажется, я вздрогнул. Откуда-то сзади, из-за миллиона световых лет, донёсся ехидный басок:

— Спал? Ай, нехорошо! На рабочем-то месте? В разгар рабочего дня! Фи, как не стыдно!

(Как же его… а, вспомнил! Вадим. Впрочем, уверенности у меня не было. Как и желания копаться в памяти).

Телефон надрывался. Я судорожно сорвал трубку с аппарата.

— Галин? — Голос шефа резанул по ушам подобно острому стилету. — Зайди ко мне. Срочно.

Гудки. Отбой. Я осторожно положил трубку — и только тогда открыл глаза.

Просторное помещение. Одна из ламп дневного освещения агонизирует, посылая в пространство предсмертный бред на языке Морзе. Двенадцать столов. Одиннадцать бесполых сотрудников имитируют бурную деятельность, яростно переписывая никому не нужную документацию и складируя исписанные листы в кипы никому не нужной готовой макулатуры. Двенадцатый — я, Галин. Я на работе. Роюсь в своей памяти и извлекаю на свет Божий очередную информацию: я — инженер. Этого вполне достаточно, чтобы определиться в пространственно-временном континууме мира объективной реальности. Обречённой реальности.

Не успел я переступить порог кабинета шефа, как в мою переносицу, всего на миг, упёрся укоризненно-холодный взгляд.

— Садись, — сухо кивнул шеф на стул возле своего стола-динозавра. Он с остервенением листал телефонный справочник. Шеф тоже неплохо умел имитировать бурную деятельность, когда того требовали обстоятельства. Похоже, сейчас обстоятельства того требовали. Я сел.

Шеф отшвырнул справочник в сторону и поднял на меня глаза. Теперь в них таился едва сдерживаемый гнев.

— В каком состоянии эскизный проект Экспериментальной установки Р-2? — спросил он официально.

— Проект? — похоже, я удивился.

— Да, проект! — Его вдруг прорвало. — У тебя что, Галин, с памятью стало туго? Или ты бессрочную забастовку объявил? Может, ты болен, а, Галин? А, понял — ты шпион!

Он вскочил с кресла и стремительно зашагал по кабинету.

— Ты затесался, Галин, в наши дружные ряды, дабы подорвать работу ведущего отдела, так сказать, изнутри. Отвечай, Галин, затесался?! — Он вдруг замер и вперил в меня внимательно-сострадательный взгляд; гнев его как-то разом иссяк. — Послушай, Андрей, может быть, у тебя дома что-нибудь не так?

Дома? Что значит — дома? Ах да, каждому человеку свойственно иметь свой дом. Есть, наверное, он и у меня.

Я пожал плечами. Как ему объяснить, что дом мой — это я сам!

Лицо шефа снова посуровело.

— Мне говорили, что ты связался с кришнаитами. Так? — я снова пожал плечам. — Хорошо. — Он сел в кресло и снова принялся за телефонный справочник. Я для него больше не существовал. — Можешь медитировать сколько хочешь, Галин, меня это более не интересует. Считаю своим долгом предупредить: со следующего месяца начнётся обещанное сокращение, и твоя кандидатура в списке стоит под номером первым. Иди.

Боже, как он мне надоел! Единственное, что я хочу от людей, это чтобы меня оставили в покое. Ведь это так мало!

Я встал и вышел. У самой двери обернулся и тихо сказал:

— Я не шпион.

— А? — шеф удивлённо вскинул брови, но меня в кабинете уже не было.

СОН

Голан дёрнулся, зашипел и стал надуваться. Серый, смрадный воздух со свистом вливался в его обмякшее тело, рождая в нём жизнь, биение пульса и живительную пустоту. Тяжёлое, слипшееся веко единственного глаза приоткрылось, и сумрачный взгляд воскресшего объял видимый мир.

— Инкарнация! Инкарнация! — в исступлении завизжала толпа у его ног.

Голан вздохнул полной грудью и расправил затёкшие плечи. Сжиженный аммиак потёк по его жилам, жизнь снова вошла в это уродливое тело — душа слилась со своей материальной оболочкой. Палач с длинной, остро отточенной металлической спицей в страхе попятился, оступился, скатился с эшафота на землю и, подгоняемый хохотом, гневными воплями, свистом и пинками, обратился в бегство.

— Инкарнация! Хвала Богу! — неслось отовсюду.

Голан, убийца и насильник, был казнён прилюдно, всенародно, но Господь вдохнул в него новую жизнь, вошёл в него, слился с ним в нерасторжимое единство, стал им самим, и теперь Голан — Инкарнация Бога в посюстороннем материальном мире, Верховный Правитель, ибо миром правит Бог, только Бог, никто кроме Бога. Он — претендент на престол, и место его — во Дворце Каземата.

Он спустился на землю и вошёл в толпу. Толстуны визжали, брызгали слюной и изливали на Голана верноподданнические чувства, а круглые, туго накачанные животы их мерно колыхались в сумеречном вечернем свете, подпрыгивали, словно мячи, с глухими ударами бились друг о друга, деформировались, мялись, скрипели. Голан с ненавистью взирал на их мерзкие лоснящиеся рожи, ещё минуту назад обрёкшие его на позорную смерть, а теперь готовые восхвалять Творца за ниспослание им Своей Инкарнации в его, Голана, образе.

— Свиньи, — прошипел претендент с омерзением. — Грязные, вонючие свиньи.

Прямо перед ним приплясывал, захлёбываясь от восторга, толстый, обрюзгший тип с заплаткой на брюхе и жрал Голана лезущим из орбиты единственным глазом.

— Вот ты! — Голан ткнул в него пальцем. — Повторяй: я — грязная свинья, пёс шелудивый, презренный раб. Ну!

Толстун, на которого пал выбор Верховного Правителя, осклабился, взвыл от восторга, завибрировал всем своим тучным телом и с готовностью повторил, потом повторил ещё раз, потом ещё, ещё и ещё…

— Хватит! — рявкнул Голан и резким движением вонзил толстый длинный ноготь мизинца в его тугое брюхо. Тот испуганно затрепетал, заморгал, забулькал, стал неуклюже оседать, а из отверстия в брюхе тонкой струйкой, со свистом, окутывая стоявших рядом существ полупрозрачным белесым облачком, стал вырываться аммиак, унося с собой жизнь, тепло и пустоту. Тело обмякло, бесформенной оболочкой осело на пыльную землю и тут же было затоптано десятками ног.

Новый взрыв верноподданнического восторга исторгся из сотен лужёных глоток и потряс материальный мир. Верховный Правитель имел право карать или миловать своих вассалов, не испрашивая на то ничьей санкции.

— Хвала Верховному Правителю! Война! Святая война! Изъяви волю! О, Инкарнация!

По законам материального мира, подвластного Господу, или Верховному Правителю, восходящая на престол Инкарнация должна объявить войну — всё равно кому. Таков порядок. Достаточно указующего перста, чтобы изъявить монаршую волю и направить толпы покорных вассалов на смерть и победу. Голан знал это. Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота — того самого эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд редких гнилых зубов.

— Враг там! — возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст, сметая всё на своём пути, сметая эшафот, сметая лёгкий кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая попутно колья и брёвна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи голубовато-белесой пыли, клубы которой тенью ложились на багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они были худы и тщедушны.

— Пацифисты?! — прогремел Голан и радостно заржал, предвкушая расправу.

— Мы против убийства, — сказал один из них, бесстрашно глядя в единственный глаз Правителя. — Останови бойню, монарх.

— Война священна! Это закон, — громогласно возвестил Голан, упиваясь властью. — Или ты не согласен с законом, смерд?! Говори!

— Убивать грех, — возразил толстун, становясь землистого цвета, — и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени бойню.

Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он — Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх-Самодержец и Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, занёс среднюю руку над головой непокорного вассала-пацифиста, взмахнул длинным, остро отточенным ногтём и рассёк толстуна надвое, словно саблей — этот жест у него был отработан в совершенстве. Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко живительного аммиака.