Далекие огни - Михайлов Сергей - Страница 10

Полковник Коля с трудом оторвал старика от Петра и в свою очередь облапил того своими огромными ручищами.

— Вот это по-нашему, мужики, — гудел он, скаля свое широкое лицо в добродушной улыбке. — Люблю вас за это.

Обмен приветствиями продолжался еще минут десять. Привлеченные шумом, к костру постепенно подтягивались другие бомжи, и вскоре вокруг доктора и Петра сгрудилось около двух десятков бродяг. Каждому хотелось лично поздороваться с вновь прибывшими.

— А теперь, братва, — крикнул доктор, когда церемония приветствия подошла к концу, — выгружайте все из этой тачки. Это все ваше. Сегодня мы будем гулять. Кто сказал, что мы чужие на этом празднике жизни?..

Дважды повторять не пришлось. «Рафик» опустел в считанные минуты. Вскоре у костра уже красовалась новогодняя елка, наряженная и украшенная лично доктором. Тут же сложили съестные припасы и выпивку.

Основная часть населения «бомжеубежища» сошлась у костра дела Евсея и кольцом расположилась вокруг огня. Каждый пришел со своим стаканом, кружкой или черпаком: другой посуды бродяги, как правило, не имели. Атмосфера в лагере в корне изменилась: чувствовалось воодушевление, предпраздничное возбуждение и оживление, в обычно тусклых, безжизненных глазах бомжей засветились веселые огоньки, а на их небритых и немытых физиономиях заиграли радостные улыбки.

Появился гармонист и заиграл какую-то залихватскую мелодию, кто-то хрипло, фальшивя, затянул песню.

Дед Евсей и доктор суетились больше остальных. Когда, наконец, все приготовления к празднику были окончены, бутылки откупорены, колбаса и хлеб порезаны, соленые огурцы выложены прямо на газету, а бенгальские огни розданы всем присутствующим, доктор поднялся со стаканом водки в руке и призвал всех к тишине. Шум у костра мгновенно утих.

— Мужики, я не мастер говорить длинные и красивые речи, — начал он свой тост. — Поэтому буду краток. Я хочу поднять этот стакан за ту искорку, порой крохотную и едва заметную, искорку, которая живет в сердце каждого из вас и поддерживает в самые тяжелые минуты вашей нелегкой жизни, ту самую искорку, которой жив каждый русский человек и без которой все мы гроша ломанного не стоили бы. Я хочу выпить за надежду.

При всеобщем молчании доктор опорожнил свой стакан.

— За надежду! — подхватил полковник Коля. — За нее, родимую!

Еще секунд двадцать полной тишины, пока люди пили водку, припав жадными губами к своим стаканам и кружкам — а потом тишина вдруг разом разорвалась. Посыпались ответные тосты, одобрительные возгласы, смех, кто-то хлопал доктора по плечу, кто-то клялся ему в вечной дружбе, кто-то пускал слезу.

Веселье набирало силу.

Дед Евсей оказался рядом с Петром.

— Как живешь, Петенька? Вижу, прифрантился ты, на человека стал похож. Работаешь?

Петр кивнул.

— Работаю, дед, тружусь, жить-то ведь на что-то надо. Да я и могу без дела сидеть.

— И правильно. Не хрена тебе по помойкам шастать и бутылки пустые собирать. Я сразу понял: есть в тебе какая-то жилка, не приживешься ты в бомжах. Я ведь тебя еще тогда насквозь разглядел, когда ты от водки чуть было коньки не отбросил. Пьешь сейчас-то?

Петр мотнул головой.

— Завязал, дед, завязал подчистую. Так, за компашку с доктором грамм по сто, бывает, вечерком тяпнем, для поддержания беседы, а так чтобы напиться — ни-ни. Да и не тянет что-то.

— Одобряю. Не нужна тебе, Петенька, эта зараза. Жизнь у тебя вся еще впереди, сейчас сгубишь, потом поздно будет на попятный идти… А доктора нашего крепко держись, сынок, он мужик что надо. Редкой души человек. Один он, понимаешь, один на всем белом свете, не на кого тепло свое излить, вот он к тебе и приклеился. Смотри, не оттолкни его.

— А отчего ж он один?

Дед Евсей на минуту задумался, закурил папиросу.

— Была у него жена, — сказал он, — да года три назад умотала в Тверь с каким-то офицеришкой. Вот с тех пор он один и кантуется. И, заметь, никогда ни на что не жалуется. Оптимист, каких еще поискать.

— Да, — согласился Петр, — оптимизма у него не отнять, это ты верно, дед, подметил.

— А я всегда все верно подмечаю, — рассмеялся старик.

Ровно в двенадцать открыли шампанское. Полковник Коля провозгласил тост за крепкую мужскую дружбу и выпил с доктором на брудершафт.

Вновь заиграла гармошка, несколько бродяг пустились в пляс.

Доктор, прищурившись, с улыбкой смотрел на все это веселье.

— Слышь, мужик, — толкнул он локтем Петра, — а ведь есть во всем этом что-то эдакое… Есть ведь, а?

— Есть — в чем? — не понял тот.

— Ну, как тебе сказать… В том, — он обвел рукой круг ликующих бродяг, — чтобы… чтобы давать, наверное. И видеть, что это нужно людям.

— Есть, — кивнул Петр. — Так уж человек устроен: любит давать, даже если не всегда это осознает.

— О, да ты философ! — рассмеялся доктор. — А давай-ка мы с тобой еще по одной тяпнем. Сегодня можно.

— Давай. За что будем пить?

— А вот за это за самое. За то, чтобы уметь давать людям то, что им действительно нужно. А еще за этих бедолаг, выброшенных на обочину жизни. И за нас самих — ведь мы немногим от них отличаемся.

Они звонко чокнулись и выпили.

Глава одиннадцатая

Около трех часов ночи на шоссе, метрах в трехстах от костра, где кутили бродяги, остановилась легковушка. Из нее вывалились пятеро крепких парней и пристроились у дороги справить малую нужду. Краем глаза Петр видел их, но поначалу не придал этому факту значения.

Парни же, посовещавшись, направились к «бомжеубежищу». Вторично Петр заметил их, когда они были уже метрах в ста от костра. У одного из них он заметил монтировку. Холодок пробежал у него по спине.

— У нас гости, — толкнул он доктора и кивнул в сторону парней.

— А? Что? — завертел головой тот, пока не наткнулся взглядом на вновь прибывших.

Парни остановились метрах в тридцати от костра. Все они были в изрядном подпитии.

— Эй, рвань подзаборная! — крикнул один из них, оказавшийся долговязым бритоголовым верзилой. — Какого хрена вы здесь балаган устроили?

Доктор поднялся и шагнул им навстречу.

— Идите, ребята, своей дорогой. Мы вас не трогаем, и вы к нам не лезьте. Не мешайте людям Новый год справлять.

— Ха! Люди! — сплюнул сквозь зубы верзила. — Дерьмо вы, мать вашу, а не люди. Сворачивайте манатки и канайте отсюда, пока ребра вам не переломали. Живо!

— Это кто дерьмо? — зарычал полковник Коля. — Это я дерьмо?!

— И ты, и все эти псы вонючие, — зло проговорил верзила.

Наступила гробовая тишина. Полковник Коля набычился и весь сразу как-то посерьезнел.

— Слушай, ты, бритоголовый, — медленно процедил он сквозь зубы, — если ты позволишь себе еще хотя бы одну гадость в адрес моих друзей, я тебя уроню.

— Ага, уронил один такой, — заржал верзила, — до сих пор кровью харкает.

Перекинувшись между собой парой слов, парни вновь двинулись к костру.

На их пути оказался доктор.

— Погодите, ребята, давайте по-хорошему, — попытался урезонить он их. — Тихо-мирно разойдемся в разные стороны и забудем этот печальный инцидент.

Сильный удар в лицо свалил его с ног. Доктор тяжело рухнул в снег. Петр было рванул ему на помощь, но его опередил полковник.

— Ах ты мразь!.. — прорычал он и кинулся на верзилу, но мощный удар в пах свалил и его. Полковник грузно осел и завыл от боли.

— М-м-м… Ну все, хана вам, подонки… — прошипел он, корчась на снегу и хватая ртом воздух.

Кое-кто из бомжей бросился врассыпную, остальные же сгрудились плотной группой и отступать, видимо, не собирались.

Верзила присвистнул.

— Глянь-ка, Гудзон, — кивнул он своему дружку, тому, что с монтировкой. — а эти псы, кажись, на серьезные проблемы нарываются.

— Уже нарвались, — прохрипел Гудзон и занес было монтировку над Петром, который был к нему ближе всех.

Петр и сам не помнил, как это произошло — словно какая-то пелена застлала его разум. Он лишь смутно осознавал, как внезапно выдал серию молниеносных ударов, каждый из которых — он чувствовал это — попал в цель. Когда пелена спала, он увидел у своих ног лежавших бритоголового верзилу и типа по кличке Гудзон. Оба были в отключке и не подавали признаков жизни. Трое других отскочили на безопасное расстояние и с опаской поглядывали на внезапно ставшую грозной толпу оборванцев.