Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник) - Арсеньева Елена - Страница 15

Арнольд кивнул:

— Гостиница «Новая Московская», декоративный модерн начала XIX века. Судя по всему, конца-краю этой реставрации не видать.

— На ночь-то они прекращают этот кошмар? — с ужасом спросил Роман.

— Да как вам сказать, бывает, — усмехнулась Алёна. — Но иногда приходится куда-нибудь сбегать на ночь. Вчера, к примеру, мне удалось переночевать в другом номере, окнами на противоположную сторону.

— А куда вы намерены сбежать сегодня? — спросил Роман. — А то, если вам некуда, мы с Ариком… правда, Арик?..

Арнольд кивнул, но как-то нерешительно и ничего не сказал. Это на миг укололо Алёну. Она собиралась сказать, что пойдет танцевать аргентинское танго в ресторане «Папа Коста», но вместо этого задрала нос и проговорила довольно прохладно:

— Вечер у меня занят, спасибо.

Она ждала, что Арнольд попросит ее телефон… Но не дождалась. В самом деле, с чего ему было просить ее номер?!

А может быть, он просто постеснялся сделать это при Романе?

Например, Роман знаком с его женой и знает, что она не одобряет, когда муж берет телефоны у всяких встречных-поперечных спасенных им женщин!

На самом деле причин могло быть много. Но самой правдоподобной — и самой неприятной — было то, что Арнольду просто не хочется больше встречаться с Алёной.

Ну, вырвал ее из лап милиции. Ну и что?

«Да и в самом деле! Подумаешь! — подумала Алёна, холодно кивая на прощание обоим мужчинам и открывая своим ключом дверь в гостиницу. — Не очень-то и хотелось! Что такое мимолетное знакомство по сравнению с милонгой?!»

Старожилы говорили: «Если вы думаете, что Вавилонское столпотворение произошло в каком-то Вавилоне, вы таки ошиблись. Оно происходит сейчас — в Одессе!»

В восемнадцатом-девятнадцатом годах власть в городе менялась быстрей, чем некто Казанова менял свои перчатки и своих женщин. Советы, белогвардейская Добровольческая армия, петлюровцы, интервенты кромсали город, как именинный пирог, — чтобы всем досталось хоть по кусочку. Иной раз жители одной и той же улицы не знали, при какой власти живут: «Чи флажки красные казать, чи белые, чи жовто-блакитные, чи якись зеленые…»

Киногруппа Харитонова приехала в Одессу еще при красных, жилось в это время более чем страшновато, и все, и актеры, и режиссеры, не скрывали радости, когда красных наконец-то вышибли вон.

В городе худо-бедно закрепились части Добрармии Деникина. Скоро в одесский порт вошли корабли Антанты с солдатами Иностранного легиона, сенегальскими стрелками и морской пехотой.

Однако до спокойствия было еще далеко, потому что совершенно распоясались уголовники. Поставил Одессу вверх ногами (а многие выражались проще и точней — раком) знаменитый вор и убийца, бывший каторжник Миша Япончик. Собственно, по метрикам он звался Моисеем Вольфовичем Винницким. В Япончика его перекрестили за узкие глаза, ну а Мишей он сам себя назвал.

Более жестокого и дерзкого типа свет не видывал. Вот, например, как его банда взяла румынский игорный клуб, где за вечер проворачивались огромные деньги.

Бандиты надели матросскую форму — ее Япончику дал знакомый анархист, который имел доступ на вещевой склад Черноморского флота. На бандитах были бескозырки с тщательно сработанными надписями «Ростислав» и «Алмаз» на ленточках. При виде этих слов и добропорядочные граждане, и самые отпетые «элементы», и всякая «контрреволюционная сволочь» — все дружно поднимали руки вверх. Так назывались самые что ни на есть «идейные», преданные революции корабли!

И вот Мишины «матросы» ворвались в клуб в самый разгар игры и — «Именем революции!» — забрали сто тысяч рублей, которые стояли на кону, а после этого отняли у посетителей драгоценностей и денег еще на двести тысяч. С женщин срывали бриллиантовые украшения и прятали их в голенища сапог. Не обошлось и без кровопролития: не для всех имя революции было свято, а скорее, наоборот. Ну и с трудом выигранными денежками расставаться не хотелось, что вполне понятно. Да вот только Миша Япончик понимать этого совершенно не хотел. Оттого и выволакивали потом из клуба за ноги проигравших свои жизни покойничков. После этого в Одессе даже песенка появилась:

Правда, публику по большей части не резали, а расстреливали из маузеров, но что в лоб, как говорится, что по лбу — все едино.

После этого случая Мишу стали называть не только королем Молдаванки, но и вообще королем налетчиков. Но он хотел большего. Он хотел зваться королем всей Одессы-мамы, и не просто зваться, но быть им. Он хотел, чтобы любая официальная власть — красная, белая, зеленая, да хоть серо-буро-малиновая! — боялась его и считалась с ним.

С красными это удавалось. Даже самые преданные революционной дисциплине комиссары не могли отмахнуться от двух бесспорных фактов: Миша, даже если и не мог похвастаться истинно пролетарским происхождением, но все же родился в семье еврейского мещанина на улице Запорожской, что на Молдаванке, а не на какой-нибудь там буржуйской Ришельевской. Это раз. А во-вторых, он происходил из угнетенного национального меньшинства. Меньшинство в революционные годы весьма активно брало реванш, ну а Миша хуже, что ли?! Кроме того, Миша мог похвастаться «боевым революционным прошлым», и это было отнюдь не вранье! Еще в юности он водился с эсерами, которым вечно не хватало денег на террористические акты, а потому они весьма приветствовали эксы — то есть экспроприацию экспроприаторов, а проще говоря — грабеж. Грабить предпочитали по-крупному, например денежные экспедиции, но не брезговали и мелочами. Тут особенно полезен оказался Миша, на след которого в это время встала одесская полиция. Революционеры заключили с ним полюбовное соглашение: они избавляют его от слежки, прикончив полицмейстера Молдаванки Кожухаря, молодого, красивого и ретивого служаку, который уже замышлял Мишин арест. А Миша в обмен сдает им две трети того, что награбил, «взяв на гоп-стоп» мучную лавку Ланцберга на Балтской дороге и квартиру богатого ювелира Ландера.

Миша счел сделку выгодной, но поставил одно условие: Кожухарь будет убит им самим.

Полицмейстер был не только красив, но и щеголеват. Он не терпел ни пылинки на мундире и нечищеных сапог. Ходили слухи, что его любовницей была ну очень, ну очень знатная дама… настолько знатная, что в эту связь почти никто не верил, тем паче, что она была уже весьма немолодой, хоть и оставалась красавицей… а между тем это была истинная правда, и ради своей прекрасной и высокопоставленной возлюбленной молодой полицмейстер был на все готов, а не только ходить франтом. Чистил сапоги Кожухарь у одного и того же мальчишки-чистильщика на углу Степовой и Дальницкой улиц. И вот однажды мальчишка исчез, а вместо него уселся переодетый Миша. Как только Кожухарь поставил ногу на ящик, Миша включил взрывное устройство и кинулся наутек. А вот полицмейстера разорвало в клочья.

Когда Мишка улепетывал во всю прыть, его ударила по плечу оторванная рука Кожухаря… на скрюченном в последней судороге пальце мерцал тяжелый золотой перстень со странным серым камнем, на котором черные узоры образовали что-то вроде креста.

Другой тут же упал бы с сердечным приступом, но Мишка был хладнокровней змеи.

— Не поймаешь! — крикнул он насмешливо, сдернул перстень с мертвого пальца и сунул его в карман, потом с усмешкой отшвырнул окровавленную руку, а сам бросился наутек.

Впрочем, следствие недолго ходило вокруг да около. В декабре того же года Мишу арестовали в доме терпимости на Болгарской улице. Ходили слухи, что он туда явился на встречу с человеком, который хотел выкупить перстень Кожухаря. Все прошло чин чином, Миша получил свои деньги, посредник ушел с перстнем… но через несколько минут в притоне появилась полиция. Поймала, поймала-таки Мишу мертвая рука Кожухаря!

Сначала его приговорили к повешению, но в ту пору этот грабитель, убийца и пособник эсеров был еще несовершеннолетним. А потому получил взамен двенадцать лет каторги в Сибири.