Крысиный король - Мьевиль Чайна - Страница 41

Наташа знала каждый уголок этой диорамы. Если что-нибудь исчезало или менялось, она тут же это замечала. И наоборот – могла не видеть вовсе некоторых деталей и все равно знать, что они есть. Картинка перед ее мысленным взором была строго упорядочена и не нуждалась в сверке с оригиналом.

Иногда Наташе казалось, что она сама плывет в облаках. Она чувствовала удивительную легкость. Она думала о Соле, но также и о линии баса, задумывалась над тем, где сейчас ее друг, но тут же слышала потрясающий трек, рождавшийся в голове. Почему не приходит Пит? Наташа хотела слышать его флейту. Пора уже было записать несколько тем для «Города ветра». Она понимала, что не в состоянии мыслить здраво. Уже несколько дней она чувствовала себя неуверенно, незащищенно. Но она мечтала еще раз записать флейту.

Наташа хотела, чтобы ничто не отвлекало ее внимание, хотела вынести из комнаты все: кровать, телефон, чашки, оставленные рядом с подушкой. Она хотела закрыть дверь и забыть все за ней, только смотреть на это окно, на вид, открывавшийся сквозь разбавленное молоко колыхавшихся занавесок. Она не хотела ничего слышать, кроме едва уловимого гудения улицы и мелодии Пита, которая вливалась в ее музыку и делала «Город ветра» таким, как она хотела.

Пару недель назад она по телефону рассказала о новом треке Фабиану, а тот стал издеваться над названием: мол, сон в казарме после горохового супа или вроде того. Она бросила трубку и потом ругала его последними словами, повторяла, что он козел и полный идиот. В душе она пыталась отнестись к его комментариям бесстрастно, посмотреть на ситуацию его глазами, но даже тогда видела, что он был не прав. Ее мнение о Фабиане пошатнулось. Может быть, ему нужно для начала дать послушать трек, решила она снисходительно.

Он не мог слышать слова «ветер», не вспоминая своих дурацких детсадовских шуточек: наивная копрология, которой Наташа не в силах была понять. Мальчишеские забавы. Как она могла показать ему то, что видела сама, когда придумывала название для трека, обрабатывала его, и он начинал звучать так, как она хотела, – так прекрасно, что опустошал ее?

Еле слышная поначалу тема клавиш восходила из какого-то неестественного свинг-битового хлама. Наташа сурово изрезала ее, тем самым обезличив. Такой подход резко отличался от ее обычной манеры работать. Клавишные, что так часто портили джангл, напоминая о хэппи-хаусе и идиотских клубах Ибицы, здесь превращались в инструмент, говоривший о гибели всего человеческого в бренном мире. Невозможно жалобный и меланхоличный, призрачный. Клавиши пытались воскресить в памяти меланхолию, пытались выразить ее. «Что это? Печаль? – спрашивали они. – Я не могу вспомнить». И на долю секунды, постепенно усиливая, она наложила на звуки клавиш едва слышный сэмпл радиопомех.

Она искала их очень долго, записывая звуки во всех диапазонах своего радио, выбраковывая, отбрасывая, пока не нашла, не выхватила и не воспроизвела в точности то, что хотела.

Бит, вступивший вслед за клавишными, проходил круг и возвращался, каждый раз выдерживая долгий интервал между повторами. Сначала одни барабаны: быстрый и убаюкивающий бит шел по кругу, а звуки стройным хором возносились вверх и разрешались в электронной инструментовке, выливались в надуманные эмоции, не вызывавшие ответных чувств.

Потом вступал бас.

Минималистская программа, тяжелый удар, пауза, новый удар, пауза, еще удар, пауза подлиннее… двойной удар и опять все сначала. И на фоне этих ударов Наташа стала включать обрывки радиопомех чуть дольше, потом еще дольше, повторяя их все более и более беспорядочно, пока они не стали постоянными, сдвигая рефрен под бит. Такое множество помех создавало впечатление, будто кто-то пытается заглушить музыку белым шумом. Она гордилась этими помехами, создавала их специально, находя радиостанцию на короткой волне и потом теряя ее, так, что на пиках и падениях сквозь треск слышались голоса, которые будто бы хотели выйти на связь, но снова пропадали в эфире… или просто забивались шумами.

Радио существует для общения. Но здесь оно пропадало, шалило, забывало свое предназначение, как клавишные, и люди не могли связаться с городом.

Слушая все это, Наташа представляла себе именно город. Она неслась по воздуху на огромной скорости среди гигантских разрушенных зданий, высоких и приземистых, серых и разноцветных, пустых, заброшенных. Наташа выписывала картину с превеликим тщанием, отдавая ей много времени, сотнями вкрапляя в трек обрывки человеческих голосов, которые хотели что-то донести, но так и не были услышаны.

И уже втянув в город своего слушателя, дав ему почувствовать себя здесь совершенно одиноким, Наташа обрушивала на него ветер.

Внезапно ворвалась флейта и стала передразнивать обрывки радиоголосов – трюк, что она стянула из альбома Стива Райха,[14] заставившего скрипки подражать человеческому голосу; бог знает, где она это услышала. Помехи повторялись, и бит тоже повторялся, и бездушные клавиши тоже повторялись, и когда помехи в очередной раз набрали силу и снова стихли, флейта эхом подрожала еще минуту и наконец сникла. Порывы ветра выметали мусор с улиц. Потом снова. Все чаще и чаще, пока не зазвучали, перекрывая друг друга, сразу две стремительные мелодии на флейте. Они соединялись, имитируя какофонию природных звуков, то звучали гармонично, как музыка, то становились совсем дикими и необузданными, то фальшивили, они надменно вторгались в город, вводили там свои порядки, лепили его, как хотели. Негромкий голос флейты долго звучал как фон, не заглушая других звуков, но и не давая им раскрыться в полную силу, он никогда не прерывался, в нем таилась сила, он мог смирять и запугивать. Взлеты и падения радиопомех продолжались, флейта сбивала их. Клавиши еще звучали, но их партии становились с каждым разом короче, пока не сократились до одной ноты, что медленно отсчитывала время, как метроном. Потом и она исчезла. Умолкли немыслимые пассажи флейты, в городе остался один бушующий ветер. Флейта, белый шум, барабаны и бас, растянутые во времени: нетронутая архитектура голого бита.

Город ветра, огромный мегаполис, разрушенный и покинутый, стоял, объятый хаосом, пока над ним не пронеслось цунами, пока торнадо флейты не очистило улицы, насмешливо подражая печальным людским голосам и выдувая их, как перекати-поле; теперь город был такой же покинутый, но очищенный от мусора. Даже в радиопомехи не врывались больше голоса, звук стал совершенно необитаем. Бульвары, парки, предместья и центр города были покорены, завоеваны, захвачены ветром. Они стали собственностью ветра.

Это был «Город ветра», название которого вызвало смех у Фабиана.

После той дурацкой шутки ей не хотелось больше говорить с Фабианом об этом. Вот Пит, он действительно все понимал. На самом деле, когда он услышал куски трека, он сказал, что Наташа – единственная, кто смог понять его.

Пит любил этот трек необыкновенно страстно. Она полагала, что его притягивала идея целого мира во власти ветра.

Маленькая квартирка в Уилсдене не переставала сниться Краули. Ее простота и непритязательность больше не вводили его в заблуждение. Квартирка была динамо-машиной. Она превратилась в генератор ужасов.

Он сидел на корточках, рассматривая еще одно обезображенное лицо.

Квартирка вся пропиталась насилием. В ней была заключена громадная притягательная сила, побуждавшая людей наносить жестокие кровавые увечья. Краули кожей чувствовал, что здесь таилась какая-то жуткая ловушка. «Вот мы и снова здесь», – думал он, разглядывая кровавую маску – разбитое лицо – на полу.

Здесь произошло первое убийство, здесь он увидел на газоне тело отца Сола, выпавшее из окна. Правда, его не превращали методично в мягкое месиво, как это. Может быть, он спасался бегством из квартиры. Может быть, поэтому его травмы были не такими жестокими, он получил их при падении, зная, что останься он внутри, то не просто бы умер, а был бы вот так раздавлен. Он не захотел умирать, как червяк, и поэтому бросился из окна, он хотел погибнуть как человек.