Стеклянный шарик - Лукьянова Ирина - Страница 8

— Повторяем свойства воды! Михайлов! Почему? Дневник мне на стол, садись, два. Симонов. Опять? Дневник на стол, два. Горецкий. Два. Так. Почему не готовы? Почему не готовы, я спрашиваю? Совсем распустились! Вяльцева! Готова к уроку? Два.

А вместо перин и одеял — снег. Под ним, может быть, и тепло. А в окнах тоже лед. Вот прям с луж снимать и в окна верхний слой. Можно, наверное, даже нужного размера лед для окон морозить в специальных подносах таких. Решетку поставил, как в столовой у мамы на работе, в нее подносы с водой, их в холодильник, через 20 минут снимаешь лед по форме и можно в окно. Интересно, а у нас в морозилку влезет? Или только кювета для проявителя? Надо попробовать во дворе построить, что ли.

— Кто готов к уроку? Кто может пойти к доске и рассказать свойства воды?

Ася вздрагивает и поднимает руку.

— Николаева, — шипит Вяльцева.

— Николаева! — шипит Иванова.

— Николаева.

Ася идет к доске, Егоров ставит ей подножку, она почти падает, опирается рукой о спину Бирюковой.

— Чо пихаешься, дебилка! — Бирюкова бьет ее по руке.

— Вода имеет три агрегатных состояния, — говорит Николаева у доски. — Жидкое, твердое и газообразное. Жидкое — это просто вода. Она не имеет формы и стремится растечься по любой поверхности под действием гравитации. Она могла бы растечься в один молекулярный слой, но на практике этого не происходит, я точно не знаю, почему, но думаю, это как-то связано с поверхностным натяжением. Вода универсальный растворитель. Второе состояние воды, твердое, это лед и снег. Это кристаллические образования с гексагональной сингонией.

По классу проносится вздох.

— Ася, ты где это прочитала?

— Не знаю, — пожимает плечами Ася. — В энциклопедии, наверное.

— Я о чем спрашивала?

— О свойствах воды.

— А ты мне что рассказываешь?

— Свойства воды.

— Садись. Вы что — идиоты? Вы что — не понимаете? У вас городская контрольная на носу. Ты что, Николаева, ты будешь в городской контрольной писать «я точно не знаю, почему, но думаю, из-за поверхностного натяжения»? Вам что — трудно вечером сесть и прочитать параграф?

— Я прочитала…

— Я тебя не спрашиваю, Николаева! Ты уже все сказала! Сидишь на уроке, в окно смотришь, принца какого-то ждешь на белом коне. Отвечаешь так, будто только что с Луны свалилась. Что за смех? Егоров, ты чего смеешься? Николаева энциклопедию читала, а ты что читал? Сказку про курочку Рябу? И ту, наверное, не читал. А ты, Симонов? Опять жуешь? Мозги уже все жиром заплыли, а ты все жуешь. Кому там еще смешно? Горецкий, тебе смешно? Или тебе, Заварзин?

Нечего жалеть. Здесь — совсем нечего жалеть и не за что цепляться. Здесь никого не жалко. Только, может, маму и Шуричка. Но у мамы работа, у нее своя жизнь, у нее дела. Она со мной не пойдет. А Шуричка можно взять с собой. Принц на белом коне не приедет, Ася его ждала во втором классе, и в третьем ждала — что он прискачет под окно, протянет руки и скажет: где тут моя принцесса? Я назову тебя Майя! — и увезет, как положено, туда, где вокруг дворца заросли роз и сирени, и летают эльфы. Или уплывет с ней на корабле в теплое море.

Но моря не бывает, розы придумали в сказках, а здесь осталось одно хорошее: снег. Лечь под него и замерзнуть. Ничего не слышать, не чувствовать, лечь под одеяло. Замерзнуть — хорошо.

Принц не придет и не заберет, но может быть, заберет зима. Ведь это же не может так быть, чтобы меня придумали именно сюда, чтобы здесь жить, ведь я сюда совсем не гожусь. Наверное, меня потеряли. Может быть, меня сейчас кто-то ищет.

— Ага. Вот не слушаем на уроке и рисуем. «Зимний дворец». Ее императорское величество Анастасия Николаева рисует себе зимний дворец. Давай сюда дневник. О, интересно, что это на обороте?

— Вы не имеете права!

— «Я не отсюда, я знаю сама, меня по пути обронила зима, может, устала на полюс брести и обронила меня по пути». Не знаю, кто тебя где обронил, Николаева, но на уроке…

— Вы не имеете права читать мои личные…

— Те не имеешь права повышать на меня голос и заниматься на уроке посторонними делами.

— Николаеву обронили, гы.

— Симонов, Николаеву хоть обронили, а тебя, видно, с размаху об пол бросили. Еще один звук — я позову директора. Открываем тетради, пишем в десятый раз, если с первого не понимаете: «Свойства воды». Первое. Вода прозрачна, не имеет цвета.

Это ничего не меняет, думает Ася. Одной каплей больше, другой меньше, это уже все равно ничего не изменит.

— Второе. Не имеет вкуса и запаха.

Было бы интересно построить себе снежный дом с ледяными окнами, но это тоже ничего не меняет. Можно просто лечь в сугроб и не вставать. Иначе — до конца года, и потом еще год, и еще год, и еще, и еще.

Звонок. Перемена.

— Слышь, Николаева, ты чо — самая умная? Тебе трудно сказать, что не готова? Ты двойки, что ли, боишься?

— Ты заманала, Ася, хватит уже выставляться. Вчера, кажется, договорились все — природу не делаем.

Не оправдываться. Не имеет значения, что меня вчера не было. И так еще год, и еще, и еще.

— Ой, куда варежка полетела! Лови, Николаева! Варежка тю-тю!

Эти варежки связала бабушка, но я не буду ее ловить. Не жалко варежку.

Нет, конечно, это ошибка. Я ничего не сделала, чтобы оказаться здесь. Это судебная ошибка, куда я могу подать апелляцию? Или кассацию, как это правильно называется? Надо дома в словаре глянуть. Где я могу опротестовать свой приговор? Кому написать, чтобы меня освободили? Для этого надо признать свою вину, да. Я признаю, я виновата, я все делаю не так, неправильно, я не попадаю в эти правила, я не знаю их. Незнание правил не освобождает от ответственности.

— Мама, забери меня из школы.

— Куда же я тебя заберу?

— Ну отдай меня в другую школу.

— А почему ты думаешь, что там будет лучше?

— Потому что хуже уже не бывает.

— Что у тебя случилось?

— Ничего.

— Тебя что, кто-то обидел?

— Нет. Никто. Все хорошо.

— А в чем тогда дело?

— Нет. Ни в чем.

Жаловаться бессмысленно.

— Мочить Николаеву.

— В унитазе.

— Ага. Ее унитазное величество.

— На трон!

— Николаеву — на трон!

— Держи ее за руки.

— А ну отошла, — ледяным голосом медленно командует Ася. — Ты. И ты. Живо — обе — живо отошли от меня.

Закусила губы до белизны, сжала кулаки так, что пальцы побелели.

— Уси-пуси, ее величество сердится!

— Убрала руки, быстро, — цедит Ася, не разжимая зубов.

— Ой, какая грозная Николаева, держите меня семеро.

Нечего жалеть. Нечем дорожить. Не за что держаться. Нечего бояться.

— Гляди, Асечка, а вон твоя тетрадочка улетела в унитаз. А как же ты без домашечки? Ведь тебе двоечку поставят, Асечкина? Ты наверное, жаловаться будешь?

— Пусть жалуется, мы ее после уроков от****им.

Ничего не жалко. Ни варежки, ни домашки, ни портфеля, ни ручки. Себя тоже не жалко. Пусть хоть убьют. Или я убью, и меня посадят.

— Ой, стишки! У Николаевой стишки. Почитаем стишки или так утопим?

А вот этого не будет. Я убью, меня убьют, что потом будет — без разницы, но этого не будет.

— Слышь, Иванова. Ну-ка подойди.

— Уси-пу…

— Аааа!

— Да держите вы ее, она ненормальная. Она ее сейчас задушит!

— Чо, о**ела, Николаева?

Никого не жалко — ни их, ни себя.

— Психичка!

— Ах ты тварь!

— Она меня укусила!

— Держите!

— Ага, сам держи.

— Пошли отсюда, она бешеная. Еще пропишут сорок уколов в живот.

— Побрызгай на нее водичкой, может, боится?

— Попробуй. Подойди.

— Да иди ты. Сама побрызгай.

Звонок. Английский. Передышка.

Нет сил, нет ощущения победы. Пусто. Так нельзя, так неправильно, так не должно быть, но как иначе?

Где бы об этом прочитать.

Холодно. Светает. Впереди еще четыре урока, и четыре дня, и четыре месяца до лета.

Стеклянный шарик

Шарик лежал на подсохшей земле среди травы, сухих бурых листьев и полусгнивших фантиков. И светился нездешним голубым светом.