Хрустальный горизонт - Месснер Райнхольд - Страница 43

Мысли снова возвращаются к Морису Уилсону, который, не будучи альпинистом, отважился на одиночное восхождение на Эверест. Он ничего не понимал в высоте. Он снова и снова возобновлял попытки, несмотря на ужасные снежные бури и срывы. У меня же все есть, предстоящие альпинистские трудности вполне мне по силам, и тем не менее я с трудом верю в успех. Я все время уговариваю себя продолжать подъем, не возвращаться. Уилсон шел вперед как одержимый, шел, пока ноги несли его. Его влекла вперед вера в провидение. А мне нужно так много энергии, чтобы преодолеть страх и инертность. При этом я преследую цель, для многих альпинистов просто непонятную. Когда, наконец, я смогу жить, не ставя себе целей? Мое честолюбие и мой фанатизм мне самому мешают жить. «Fai la cucina», – сказал кто-то рядом со мной. «Позаботься о пище». Я снова думаю о стряпне и разговариваю сам с собой. Ощущение, возникшее несколько часов назад, что у меня есть невидимый спутник, усиливается. Я даже спрашиваю себя, как же мы разместимся в этой крошечной палатке. Кусок сухого мяса я разделяю на две равные части. Оборачиваюсь. Убеждаюсь, что я один. Говорю сейчас по-итальянски, хотя мой родной язык немецкий, а с моей подругой Неной, американкой, я вот уже три месяца говорю только по-английски.

Я знаю простой способ, как с помощью солнечного тепла натопить снега. Лучше всего это делается по принципу теплицы. Специально для этой цели я взял с собой пластиковый мешок черного цвета. Наполняешь его снегом и подвешиваешь на шнурке в прозрачном пластиковом мешке. Но сейчас слишком ветрено, и во второй половине дня солнце уже затянуло пеленой. Так что я топлю воду в палатке на газовой горелке. Лежу в полусогнутом состоянии, меняя время от времени положение тела. Матрац тверд как камень. Ветер стал таким сильным, что всякий раз, когда я приоткрываю вход, чтобы зачерпнуть снега крышкой от кастрюльки, пламя горелки гаснет. Ночь будет неважная, думаю я. Но ветер в то же время признак хорошей погоды. Это меня утешает.

Чтобы получить один литр воды, нужна целая гора снега. Еще раз делаю суп из томатов, потом две кастрюльки соленого чая, готовить который я научился у кочевников: горсть заварки и две щепотки соли на литр воды. Здесь нужно много пить, если не хочешь, чтобы организм обезводился. Ведь вследствие обезвоживания сгущается кровь. Зная это, продолжаю топить снег и пью, пью.

Стряпня длится несколько часов. Я лежу, придерживаю кастрюльку, сую в рот то кусочек сухого мяса, то кусочек сыра пармезана. Нет ни малейшего желания покидать палатку. Буря усиливается. Стойка палатки скрипит. Ветер – это хорошо. Он снесет снег с гребня и сгонит муссонные облака, собравшиеся к вечеру. Вот только заснуть не дает. Ужасные порывы рвут палатку. Или это мне уже чудится? Дно палатки и спальный мешок поднимаются в воздух. Еще чуть посильней – и я буду сброшен в пропасть вместе с моим жилищем. Надо укрепить палатку. Снежная пыль проникает сквозь щели. Кухарить уже невозможно. Я укладываюсь, прячу руки в спальный мешок и жду. Можно было бы и заснуть, но при каждом сильном порыве ветра я непроизвольно открываю глаза. Я еще на месте? Такое напряженное ожидание тоже отнимает силы. Стенки палатки полощутся, буря завывает, ревет, давит. Взметающийся снег бьет по тенту.

Выглядываю наружу – в лицо мне ударяет шквал ледяной крошки. Воспринимаю это спокойно. Все вокруг погасло. Черные скальные острова передо мной как призраки. Эта буря в самом деле грозит сбросить меня отсюда вместе с палаткой. Тонкий слой льда покрыл изнутри стенки палатки, пальцы прилипают к металлу – я снова зябну. Остатки тепла мне все-таки удается сохранить. Когда ветер утихает, снова засовываю обе руки глубоко внутрь мешка, застегиваю его изнутри, оставляю снаружи только лицо.

Ночь проходит сносно. Буря стихает. Когда я не сплю, бесконечной чередой тянутся мысли. Они представляются мне чем-то вещественным, какой-то силой, направленной в одну точку, не находящей выхода, живущей своей собственной жизнью. Они стали элементом моего биополя, не зависящим от меня самого. Они не принадлежат мне, не нуждаются в моих понуканиях. Даже во сне. Они приходят и уходят вопреки моей воле. То же самое происходит с этой почти осязаемой силой вокруг меня.

Светит луна, а ночь все равно теплая. Я больше не мерзну. Может быть, это конец муссонной паузы? Что это бьет по палатке, все та же ледовая крошка или уже начался снегопад? Если пойдет сильный снег, я не смогу двинуться ни вверх, ни вниз. Это будет западня. При моей теперешней вялости я не знаю, чего мне больше хочется, хорошей погоды или снегопада. Что мне делать в случае лавинной опасности? Как долго смогу я здесь протянуть? Все эти вопросы, на которые я не знаю и не могу знать ответа, преследуют меня и во сне. Снова череда мыслей, не имеющих выхода. Конечно, там выше, лавинная опасность меньше, но зато этот сыпучий свежий снег. Он как трясина, совершенно не держит. А если я устану, я пропал.

В течение медленно наступающего утра ветер постепенно стихает. Это окрыляет меня. Нащупываю в спальном мешке газовую горелку, зажигаю ее. Через час пью тепловатый кофе, жую хлеб. Все эти незначительные движения в тесноте и холоде палатки превращаются в физическое страдание. Окоченевшими пальцами вытираю непрерывно стекающие с потолка капли влаги. Распрямиться, встать во весь рост, заправить одежду – это роскошь, которой я здесь не имею. Для этого палатка должна весить по крайней мере в три раза больше, чем моя, сшитая мною специально для Гималаев. Заставляю себя еще раз взяться за стряпню. Комки сухого снега неприятно хрустят в руке. Проходит целая вечность, пока моя кастрюлька величиной с кулак наконец полна воды.

Северо-восточное плечо выше первого бивака

Еще с час лежу в мешке, в полном одеянии, пью и дремлю. Не хочется смотреть на часы. Открываю глаза и не могу понять, что сейчас: вечер или утро.

Где-то в глубине души просыпается беспокойство. Оно вдруг охватывает все мое существо, сжимает огромной рукой. Нет, это не страх. Это зовет меня к действию весь опыт моих горовосхождений. Все перегрузки за тридцать лет альпинизма. Все лавины, в которые я попадал. Вся усталость, накопившаяся за десятки лет, которая проявляется теперь в чувстве полного бессилия.

Ты должен идти! Выигранное время – это сэкономленные силы. Я хорошо знаю, что всякое может случиться. И я знаю, сколь велики будут мучения у самой вершины. Понимание всего этого не расслабляет меня, а наоборот, активизирует. Я должен идти и идти, несмотря на то, что каждое движение требует преодоления себя, а преодоление себя превращается в насилие над собой.

Почему я не спускаюсь? Потому что для этого нет никаких видимых поводов. Нельзя же прекратить восхождение просто так, без всяких оснований. Ведь я хотел подняться на вершину и сейчас этого хочу. Что движет мною?

Любопытство: где покоится Мэллори?

Спортивный интерес: один человек против горы Эверест.

Честолюбие: я буду первым.

Все эти побуждения сейчас не существуют, они улетучились. То, что гонит меня вперед, спрятано гораздо глубже того, что можно увидеть через увеличительное стекло психоанализа.

День за днем, час за часом, минута за минутой, шаг за шагом я понуждаю себя к действиям, против которых восстает мое тело. С другой стороны, пребывание здесь можно вынести только в действии. Только дурное предзнаменование или болезнь, хотя бы самая легкая, могли бы стать достаточным оправданием для спуска.

Когда солнечные лучи касаются палатки и корка льда на ее внутренней поверхности начинает оплывать, я складываю вещи. Предмет за предметом, только в обратном порядке по сравнению с тем, как я распаковывал их вечером. В небольшом укрытии оставляю себе две баночки сардин, одну гильзу газа, половину супов и чая. Рюкзак становится немного легче. Скоро 9 часов. Погода хорошая. Завтра я буду на вершине!

Вылезаю из палатки, и ко мне возвращается обычная уверенность. Я как будто вдохнул космической энергии. Или это влияет на меня вершина, от которой я неотделим?