Суд волков - Мессадье Жеральд - Страница 43

– Почему, – с удивлением вопрошал Жозеф, – из всех планет Солнце выбрало именно нашу и решило обращаться вокруг нее?

Эрудит, которого звали Иеромонтаном, но чаще именовали Жеромоном, хрюкнул, кашлянул и выпучил глаза, услышав этот провокационный вопрос.

– Вы кончите жизнь на костре, друг мой! – восхищенно вскричал он.

Имея хорошие связи в окружении короля Рене, он рекомендовал тому своего нового друга, и через три дня явился королевский посланец: молодого Жозефа де л'Эстуаля приглашали ко двору для участия в вечерней философской дискуссии. Жозеф взял с собой Жанну.

– Это ваша супруга? – спросил Рене.

– Нет, сир, это жена моего погибшего брата.

– Значит, ваш брат потерял два самых ценных сокровища: жизнь и красавицу жену.

Дворец короля был окружен садами; ужин проходил под музыку, среди роз, пионов и лилий, почти не различимых в запоздалых сумерках. Король усадил Жанну справа от себя и спросил, что привело ее в Анжер.

– Стремление к покою, сир. В Париже слишком много дерутся, и когда люди знатные устают от сражений, в бой вступают горожане. В жизни нужна какая-то передышка.

– Покой иногда требует больше сражений, чем война, – заметил король.

Ужин был роскошным: пироги с голубями, салаты, анжуйские и аквитанские вина, белые и красные. После еды Иеромонтан и трое или четверо философов-теологов предложили Жозефу обсудить с ними фундаментальный принцип существования. Первый полагал, что это счастье, второй – воля, третий – божественное откровение. Один Жозеф не высказал своего мнения. Король, внимавший спору, спросил о причине его молчания.

– Сир, я не смог бы отличиться в столь ученой дискуссии, потому что я всего лишь я и потому что существует столько же фундаментальных принципов, сколько людских характеров. Для крестьянина это плодородие его земли, а для скупца – алчность. Полководцы жаждут побед и славы, а философы – торжества своих идей. Из этого следует, что я не философ, поскольку не желаю навязывать свои идеи другим.

Остальные участники дискуссии нахмурились:

– Неужели вы не верите, мессир, в универсальность разума?

– Вовсе нет, мэтр, но я тоже задам вам вопрос: почему же мы тогда спорим, хотя должны быть в согласии?

Спорщики пришли в явное замешательство. Иеромонтан расхохотался и воскликнул, обращаясь к королю:

– Разве не говорил я вам, сир, что это оригинальный ум? Он философ, хотя не желает признаваться в этом!

Рене улыбался с задумчивым видом. Жанна внимательно следила за атакующими выпадами и ложными отступлениями Жозефа: ей открывались все новые грани дарований этого юноши.

– Почему вы не желаете, чтобы ваши идеи восторжествовали, Жозеф де л'Эстуаль? – удивленно спросил Рене Анжуйский. – Если они хороши, разве не порадует вас, что разделять их будет как можно большее число людей?

– Нет, сир, ибо они не сумели бы ими воспользоваться и даже могли бы пострадать от них.

– Каким образом?

– Допустим, что я полководец и что меня убеждают, будто главный принцип существования – божественное откровение, как полагают некоторые из почтенных теологов, присутствующих здесь. В этом случае я бы стал ожидать божественного откровения в битве, а если бы оно не снизошло, мне пришлось бы прибегнуть к собственным средствам. Возможно также, что божественное откровение побудило бы меня отказаться от войны, каковая есть преступление, согласно божественной заповеди. И подумайте сами, что могло бы произойти, если бы сие божественное откровение снизошло на меня в самый разгар сражения!

На этот раз Рене Анжуйский тоже расхохотался, и все прочие последовали, пусть даже против воли, королевскому примеру.

– Жозеф де л'Эстуаль, – сказал король, – вы первый из виденных мною мудрецов, который не хвалится тем, что обладает всей полнотой мудрости.

– Сохрани меня от этого Господь, сир.

– Может быть, вы напишете для меня трактат о мудрости воздержания от правоты?

– Сир, подобная мудрость принудила бы меня к молчанию.

Король снова засмеялся.

– Ну нет, л'Эстуаль, теперь я буду ждать этого трактата.

Дом, снятый Жанной и Жозефом, который вскоре стали называть домом де л'Эстуалей, был просторным и имел террасу на итальянский манер. Горшочки с цветами украшали ее яркими красками днем и ароматами ночью.

Вся окружающая природа взывала к отдохновению. Однако печаль отличается от других чувств тем, что не ведает отдохновения. Напротив, в покое она становится еще глубже.

Оттого, что Жанна часто дремала после обеда, она мало спала по ночам. Когда наступило полнолуние, она не смогла заснуть и вышла на террасу. К ее удивлению, там оказался Жозеф.

– Лунный свет не так привычен, как солнечный, и настолько чист, что я не простил бы себе пренебрежения к нему.

Даже в голосе его звучала улыбка.

– Что за желание изгнало вас из постели? – спросил он.

– Скорее желание желания. С тех пор как Жак… уехал, у меня такое чувство, что моя жизнь кончена.

– Но она не кончена, – возразил он.

Это замечание было банальным до абсурда, и тем не менее оно удивило ее.

– Ощущения часто лживы, – продолжал он, – как и идеи. Именно поэтому сердишься на ножку стола, которая не имела намерения тебя ударить.

Она засмеялась.

– У вас такая манера смотреть на вещи…

– Дело именно в том, что это не манера. Я просто пытаюсь видеть вещи такими, как они есть.

– И каковы они?

– Говоря по правде, достойны сожаления.

– Что же вызывает сожаление?

– Уступка горю, чрезмерность его, которая заставляет спросить, не казните ли вы себя за исчезновение моего брата. Я нахожу вашу меланхолию пагубной. В Париже вы дали мне повод опасаться акта отчаяния с вашей стороны. Мне кажется, только мысль о Франсуа с Деодатом удержала вас.

До этого момента она смотрела прямо перед собой. Но тут повернула голову к молодому человеку: в лунном свете его лицо выглядело какой-то чудесной маской. Лоб сверкал, словно купол из слоновой кости, глаза превратились в темные впадины, и только серебристый контур верхней губы, затененной мраморным носом, позволял угадать легкую улыбку. У нее возникло впечатление, будто она говорит с эманацией духа. Впрочем, она уже давно знала Жозефа: дух в нем преобладал настолько, что его изящный облик подчас казался совершенно нематериальным.

– Я читал, что в Индии, – сказал он, – вдовы должны бросаться в костер, на котором сжигают тело мужа.

– Вы осуждаете такой обычай?

– Кажется, я уже говорил вам, что ничего не осуждаю, но думаю, это излишняя крайность. Если бы вы похоронили себя после смерти первого мужа, то лишили бы Жака удовольствия любить вас, отказав в этом и себе. Но ведь вы любили Бартелеми де Бовуа.

Жанна не нашлась, чем ответить на этот довод.

– Значит, вы упрекаете меня в том, что я верна Жаку?

– Жанна, по неизвестной мне причине вы верны не Жаку, а своему горю.

Она внезапно повернулась к нему.

– Что же я должна делать, по-вашему? – тревожно спросила она.

– Я хочу, чтобы вы воспринимали меня как мужчину, а не как чистый дух. Разве я не брат Жака?

Она пробормотала:

– Так вы… вы что-то чувствуете ко мне? Он усмехнулся:

– Разве философия сделала меня бестелесным?

– Но… Жозеф… я не подозревала… Мы уже десять лет живем под одной крышей… И вы, по общему мнению, даже с блудницами дела не имели…

– Господь да сохранит меня от блудниц! Они скорее отвратили бы меня от наслаждения. Что до моей природы, хотите подвергнуть меня испытанию? – спросил он.

Она была ошеломлена.

– Жозеф…

– Позвольте мне только спать вместе с вами. Таким образом вы познакомитесь со мной. По-другому.

Предложение застало Жанну врасплох. Столько времени уже прошло после отъезда Жака! Она перестала ощущать себя женщиной.

Она попыталась обдумать это. И не смогла. Да еще эта таинственная маска с устремленным на нее пристальным взглядом…

– Хорошо, – сказала она наконец.