Старый букварь - Шаповалов Владислав Мефодиевич - Страница 1

Рисунки Г.Акулова

Беловодозское лесничество немцы обошли стороной. Где-то за лесом, далеко слева, погремело часа два и утихло. Точно в летнюю грозу.

А через несколько дней, с запозданием, пришло страшное известие. И хотя на единственной беловодовской улице с бревенчатыми избами никто из чужаков не появлялся, люди не зажигали по вечерам огня, насторожённо спали ночью.

Стояло осеннее ненастье. С утра небо светлело, и казалось, вот-вот блеснёт солнце. Но вскоре оттуда, с западной стороны, одна за другой наваливались тяжёлые тучи, начиналась неприятная морось, и к вечеру лил уже настоящий дождь. Так всю ночь без умолку стучались в тёмные стекла настойчивые капли…

Дважды в год — в осеннюю распутицу и весенний паводок — посёлок лесничества, состоящий из конторы, небольшой лесопильни, магазина и построек лесорубов и егерей, терялся маленьким островком среди болот. Земля размокала, дорога становилась непроезжей, и всякая связь с остальным миром прерывалась на недели, а то и на месяцы, смотря по погоде.

Так было и в эту осень: война не зашла в Беловоды, и люди начали успокаиваться. Снова потекли обычные будни холодной и неприветливой осени. Обманчивы были эти будни.

Зима пришла раньше срока. Заершилась, твердея, илистая кашица на дороге, замельтешили в окнах белые пушинки, высветлились дали. Небо поднялось выше, настали холода.

По утрам деревья укутывались искристым инеем, в лесу поднималась настоящая заметель, если птица нечаянно задевала крылом увесистую от снега ветку. Но такая заметель скоро проходила, наступала тишина, привычная, будничная, и лишь временами её тревожили лёгкое потрескивание свежего льда на озере да робкий хруст мёрзлого валежника под лапой случайного зверя.

Бывало, раньше, до войны, в такую пору детей везли в село Иволжино, ближе других расположенное от Беловодовского лесничества. Старые розвальни мягко устилали душистым сеном, покрывали сверху полосатыми ряднами. Затем в огромные тулупы из овчины укутывали по двое, а то и по трое школьников.

Дед Матвей, ездовой лесничества, каждый раз говорил при этом:

— Что, студенты, в университеты собрались?

Учеников дед Матвей называл «студентами», а начальную школу в селе Иволжино — «университетами». Шутил, конечно, дед Матвей. Ребятишки сидели в тулупах с серьёзными лицами, светили из-под насунутых шапок внимательными глазами.

Ездовой подходил не торопясь к своему коню, по кличке Король, ещё раз, для порядка, осматривал упряжь. И, бросив на сани мешок с овсом и сечкой — себе вместо сиденья, — полегоньку трогал.

Заскрипели-запели дорожную песню дубовые полозья, зашевелились, постораниваясь, толстые стволы сосен, потянулся двумя нитками по нетронутой снежной целине санный след.

Погода стоит — здоровье! Мороз щиплет в носу, встречный ветер сукном трёт розовые щёки, а детворе хоть бы что — глазеет по сторонам, удивляется.

— Дедушка, за нами солнце бежит!..

— А какое оно большое!..

В самом деле: пни стоят поблизости в белых папахах, призадумались; снежная пыльца сыплется сверху, серебрясь морозными блёстками на солнце; и слева, по ходу саней, ярко-оранжевый диск за молодым ельником от вершины к вершине перебирается.

Понукивая без нужды, для порядка, на Короля, дед Матвей заводит незаметно разговор. Укажет кнутовищем в сторону, заметит между прочим:

— Быть морозу! Вишь, какие деревья белые стоят?

Вишнёвое кнутовище служило ему указкой, и он орудовал своей указкой, как учитель в классе у карты. Только класс был его пошире школьного, а карта — весь белый свет.

«Студенты» высовывали из овечьих тулупов синие на холоде носы, провожали белые, в густом кружеве инея, деревья, а дед Матвей тем временем, увлекаясь, открывал им то длинные пятки зайца-беляка, удирающего прочь от непроторенной дороги, то острые и глубокие в снегу следы голодного волка.

Свою науку дед Матвей считал, видно, самой главной на земле, потому придавал ей особое значение. И как-то так повелось, что в лесничестве стали называть старого не «ездовым», а «заведующим учебной частью». Дед Матвей не возражал против такого почётного звания, принимая его всерьёз. Отвезти детей в село Иволжино и привезти их — старик считал «операцией», и если всё сходило благополучно, значит, «операция» прошла удачно. До следующего дня, когда надо было снова ехать в школу, ходил он по лесному посёлку в особом состоянии духа и даже немного важничал. А когда опять садился в сани и брался за вожжи, сразу становился хмурым и строгим, как заправский учитель. Ребята хорошо знали добрый нрав старика и прощали ему такую слабость.

Через некоторое время лес кончался и старые розвальни выезжали на укатанную дорогу, блестящую на солнце. Король, чувствуя облегчение, рвался вперёд. Но дед Матвей осаживал его, приговаривая:

— Эй ты, голова и два уха! Спеши, не торопясь!

Борода деда в инее, словно густой кустарник, в брови вплелись инеевые проседи. Шевельнёт ими — словно две тучки двинутся над глазами — и тут же нахмурится. Заважничает. Бороду поднимет.

А вокруг тянутся задумчивые дали, заснеженные доброй зимой; плывёт следом, над сугробным горизонтом, перекатываясь, ослепительный клуб солнца.

— Ух ты!

Это не выдерживает Павлушка Маленкин. Все свои семь лет он, считай, просидел в лесу и никогда не видел заснеженного поля.

— Деда, а деда, а почему оно кружится?

— Это кто же? — не понял дед Матвей.

Повернул седую бороду, тучки его бровей, посыпанные инеем, столкнулись на переносице.

— Поле.

— Кхе-кхе! — откашлялся дед Матвей.

Тут бы надо всё объяснить детям, и не как-нибудь, а по-настоящему, «по-научному», как он любил выражаться, да вот нужное слово в голову не возьмёт. Откашлялся ещё раз, сел поудобней на своём мешке с овсом и сечкой. Шумнул для порядка на Короля. Ему вовсе не следовало этого делать: конь и так шёл бодрой рысцой. Но дёрнул зачем-то вожжами, перекинул из руки в руку вишнёвое кнутовище, обвитое серой гадючкой из плетёной сыромяти.

— Глядите! — не унимался Павлушка Маленкин. — Как тарелка вращается!

— Сам ты тарелка и два уха! — прикрикнул на него старик, чтобы тот не раскутывался.

Люба и Люся Назаровы, сёстры-близняшки, тоже повысовывались из тулупа, смотрят по сторонам, ищут «тарелку», а того не замечают, как и дед Матвей, что поле вращается. Оно, конечно, не вращается. Но так всегда кажется при быстрой езде, что оно вращается огромным, до самого горизонта, колесом.

— Глянь, глянь — ворочается! — шумит Павлушка, задыхаясь от своего открытия.

— Я те поворочаюсь! — толкает его кнутовищем-указкой дед Матвей в плечо. — Ну-ка, закутайся, а то ссажу!

«Ссажу» — это у него всё одно что «выгоню из класса», а кому нравится, если выгоняют из класса? Павлушка залезает по уши в тулуп, и поле несётся теперь навстречу, уже не вращается.

— Ты скажи мне лучше, — строго, по-учительски, спросил у него дед Матвей, — отчего это у тебя «неуды» повелись?

«Неудами» старик называл «двойки», а их, хотя учебный год только начался, Павлушка успел нахватать вдосталь.

— А… прицепились… — растерянно оправдывается Павлушка.

— Сами небось?

— Ага, сами, — кивает Павлушка.

— Они что, жуки какие?

— Жуки, — соглашается Маленкин. — Жуки.

— Ыч ты! — стегнул кнутом дед Матвей.

Не Павлушку, конечно. И не Короля. При чём здесь Король? А так, по воздуху стегнул дед Матвей кнутом, осердясь, и тот щелчок пришёлся по сердцу мальчику.