Путь в Обитель Бога (СИ) - Соколов Юрий Юрьевич - Страница 55

— Источником Знаний я тоже способен пользоваться без посредства специальных приспособлений, — продолжал Имхотеп, не обращая внимания на поднявшийся в нашем стане переполох. — Естественно, мои возможности с возможностями Книги не сравнить, но я предпочитаю их. Они всегда при мне. Я не могу их потерять. Их невозможно отнять. Мне, как и тебе, не нужны протезы, изобретённые цивилизацией. Если тебя удручает необходимость ими пользоваться, то для меня они табу.

Имхотеп сделал несколько шагов в сторону и снова повернулся ко мне:

— Единственная причина, по которой я мог бы попытаться найти Колесницу Надзирателей, мне видится в следующем — обычное любопытство, которое и кийнакам не чуждо. Также было бы интересно взглянуть, что представляет собой Обитель Бога. Но я сомневаюсь, что буду туда допущен. Попасть в неё способен лишь творящий дела милосердия — в точности так, как об этом сказано в нукуманских преданиях.

— Но тогда ты мог бы! — сказал я. — Да тебе десятки, если не сотни людей обязаны жизнью и здоровьем!

— Ты заблуждаешься. Я поступаю так, как поступаю, потому, что это сообразуется с законами Мироздания. А милосердным имеет право называться лишь делающий то же самое по велению сердца.

— А какая разница?

— С точки зрения получившего помощь — никакой. Во всех остальных отношениях — огромная. Самое главное различие в том, что совершая определённые поступки, направленные к благу ближнего, я приношу пользу в первую очередь себе. Всё остальное — просто побочный эффект моих действий, целью которых является личный духовный рост. Милосердный же в первую очередь имеет в виду именно чужие интересы, зачастую в ущерб собственным. Это, по вере нукуманов, и даёт ему благодать в глазах Предвечного Нука, даровавшего разумным существам свободу выбора и тем самым ограничившего собственное всемогущество. Он любит милосердных, как мы любим детей. Дети не обладают глубокими знаниями, у них мало сил — но и спрос с них невелик. Они часто совершают необдуманные или неправильные поступки, но мы прощаем их, потому что они чистосердечны и искренни в своих побуждениях. Если человеку приходит пора умирать, кому он завещает своё имущество? Великому мыслителю, достигшему высот познания? Справедливому правителю? Мужественному полководцу? Нет! Он завещает его своим детям — даже в том случае, когда они ещё малы и неизвестно, что из них получится. Надежда для него имеет гораздо большую ценность, чем действительные достижения чужаков, точно так и Предвечный Нук завещал всё тем, кто ему близок по духу… Приведу пример — я мог бы спасти распятого попрыгунчиками проповедника, ведь в Харчевне я действительно почти бог. Но не стал, и вот почему. Страдания несчастного являлись результатом его же собственных действий, слов, желаний, а если смотреть глубже — результатом всей предшествующей жизни, понимаешь? Он хотел учить людей, люди хотели его убить, другие не хотели заступаться, и каждый был в ответе лишь перед собственной совестью и свободной волей. Это было частное проявление взаимодействия совокупности причинно-следственных связей с окружающей средой, осложнённое некоторыми особенностями человеческого общества, нетерпимого к инакомыслию. Проповедник должен был умереть. Препятствуя этому, я нарушил бы цепь событий, следовательно, преступил закон. Проповедник мог воззвать о помощи, что открыло бы его карму для изменений, но он не захотел — или не верил в саму возможность вмешательства со стороны людей и Бога. Он не обратился ко мне, хотя знал меня как хозяина Харчевни. К тебе он тоже не обращался, но ты избавил его от страданий единственным способом, который был тебе доступен.

— Из чего следует, что добрее меня никого нет на белом свете, — проворчал я.

Продолжать разговор не имело смысла. Имхотеп почему-то решил убедить меня в том, что я являюсь сосудом добродетели. Я же полагал — и, как мне казалось, справедливо — что для обретения благодати в глазах Предвечного Нука нужно совершить нечто большее, чем просто пристрелить прибитого к кресту беднягу. Также я не забывал, что некогда Имхотеп отыскал меня в мехране и выходил без всяких просьб с моей стороны, кардинально изменив мою карму, по которой я загнулся бы от голода и болезни. Однако, попробовав с ним спорить сейчас, я узнал, что мой дух пребывает в младенческом состоянии; что мой разум замутнён предвзятыми мнениями, притом чужими; что я вижу истину в кривом зеркале искажённых представлений, накопленных за тысячелетия моей цивилизацией; что мои задатки настолько хороши, насколько они могут быть хороши у существа, всегда готового всадить пулю в своего ближнего или схлопотать её в ответ; что и в детстве моя доброта была заметна невооружённым глазом, а посему Имхотеп вполне мог оказать мне помощь в одностороннем порядке, не сотрясая при этом основ Вселенной. Напоминание о том, что при первом же знакомстве я попытался проткнуть Имхотепа вилами, а потом едва не зарезал опасной бритвой, впечатления на него не произвело. Я был болен, сказал он, болен и очень слаб. Моя попытка была лишь демонстрацией готовности защищать себя, а не произвольным проявлением агрессии, сознательно направленном вовне. Она заведомо не могла претвориться в действительность по причине крайнего истощения телесных сил, и моё подсознание было об этом осведомлено.

В итоге Имхотеп всё свёл к тому, что мне надо немедленно начать пользоваться Книгой, и я склонялся к той же самой мысли, поскольку другого выхода просто не оставалось. Разрядники ведь получилось заправить? Получилось. Лучше и дальше заниматься чисто практическими вещами, отложив рассмотрение моих прекрасных душевных качеств до лучших времён.

Выступив к Каменным Лбам, мы подошли к ним около полудня. Островок среди моря застывшей лавы изобиловал следами копыт кентавров и другими, похожими на нечёткие отпечатки босых ног. Последние могли остаться только от ибогальской обуви, столь же странной, как и остальная одежда яйцеголовых.

Помянув дьявола, я сплюнул в один из следов, разогнулся и посмотрел на Тотигая.

— Эти мягкотелые выродки были тут, — сказал он. — Всей толпой.

— Сейчас здесь никого нет, — заметил Имхотеп.

— Надеюсь, они не нашли тайник, — пробормотал я, направляясь в сторону нашего убежища. — Чёрт, я до следующего года не смогу спокойно спать у Лбов. Кажется, что весь воздух вокруг провонял ими.

Убитого мною бормотуна уже дочиста объели стервятники. Бобел подошёл, посмотрел на него и наступил на череп своей ножищей. Хрустнула кость, и на лице Бобела появилось нечто похожее на удовлетворение.

Тайник яйцеголовые не нашли, но на окружённой скалами площадке тоже было полно их следов и лежало несколько куч помёта кентавров. Одна из них почти свалилась в ручей.

— Чтоб вы сдохли, вонючие засранцы! — пожелал я от всего своего милосердия. — Будьте прокляты, пакостники!.. Бобел, они родник не загадили?

— Нет, Элф. Но они наверняка оттуда пили.

— Жаль, что я не отравил воду перед тем, как мы отсюда ушли. Но теперь это к лучшему. Хотя я предпочёл бы напиться из свиного корыта.

Достав из тайника автомат и подствольник к нему, я передал их Генке. Ждан боязливо помалкивал со времени демонстрации возможностей кийнаков, устроенной Имхотепом на холме, и весь путь держался сзади. Очевидно, ему оказалось нелегко привыкнуть к мысли, что можно стрелять не из оружия, а просто из пальца. Но сейчас Генка подал голос:

— Послушай, Элф… Я знаю, что у вас свои дела. Ты меня и так здорово выручил, и вчера вы меня опять выручили…

— О вчерашнем и разговаривать не стоит, — прервал его я. — А за спасение в Харчевне будешь должен мне сотню красных галет. Дуй в Субайху и зарабатывай. Мы ещё встретимся.

— Сотню?.. — опешил Генка. — Ты же заплатил всего двадцать пять! Из них пять синих!

— И ты сам сказал, что отдашь вдвое, — напомнил я. — За язык тебя не тянули… Кстати, о языке. У тебя сейчас его не было бы, и мне удивительно слышать произносимые им возражения. Ещё получишь в аренду новенький автомат с патронами, подствольник, галет на пять дней, что тебе топать… Господи, да я бы считал сделку очень выгодной! Один только автомат…