Новые земли Александра Кубова - Максименко Нинель - Страница 5

Мне надо было уже идти в школу. Буля наворотила мне с собой целый свёрток. Я отказывался.

— Не надо, Буля, я приду — буду обедать.

— Бери, бери, — сказала Буля. — Все на большой перемене будут завтракать, а ты будешь в рот смотреть!

Отец уже уехал с рабочим автобусом. Я вышел из дому. Ещё семи не было. Слева над морем, как раз напротив нашего дома, вставало солнце, но оно всё было закрыто белым туманом и выглядело как желток в яичнице-глазунье. Я уж говорил, что наш дом стоял почти на самом обрыве, а под ним — море. Я подошёл к самому краю обрыва — подо мной был сплошной белый туман, море как будто заложено белой ватой, и из-за этого казалось, что оно далеко-далеко внизу, а посёлок тоже был не виден из-за тумана и даже наш дом; и мне уже не казалось, что это вата, мне казалось, что я стою на вершине мира, а подо мной небо, а под ним море и посёлок, и море как будто там, далеко внизу. Это было здорово. Так ещё никогда не было.

Но уже пора было идти в школу, и я пошёл по дороге, повернувшись спиной к морю.

Разговор с завучем был без всяких штучек. И вот я уже сижу в 6-м классе, ни «А», ни «Б», а просто в 6-м, потому что здесь всего один шестой класс, не то что в Москве. Я там учился в «Г», а в городе в «Б», а здесь мы учимся вместе с девчонками, потому что не только один шестой, но вообще одна школа в посёлке.

День прошёл ничего себе. На перемене все ели такие же завтраки, как и я, — хлеб с яблоками (как только Буля угадала!). А после большой перемены была химия, и химичка Аннушка (вообще-то Анна Константиновна), классный руководитель нашего класса, спросила, кто я и что, и откуда приехал, и кто у меня родители, и потом сказала, что сейчас у многих ребят только по одному родителю.

А Надька Кочкина, с которой меня посадили, стала мне на ухо шептать песенку, которую они сочинили про химичку Аннушку, и я прыснул со смеху, а химичка так странно посмотрела на меня и пробурчала под нос: «Что он нашёл здесь смешного?»

Да ведь она не слышала, что Надька Кочкина в это время напевала мне частушку:

Последний урок был история. Историк опоздал. Вошёл он, сильно хромая на одну ногу, и потому, что шёл очень быстро, получалось, как будто он пританцовывал, но никто не хихикал. Пал Палыч потерял ногу на фронте, и у него был протез.

Пал Палыч мне понравился, да, видно, и ребята его любили: он рассказывал о всяких исторических личностях, как о своих знакомых — к одним он хорошо относился, других презирал, а были такие, которых ненавидел.

После объяснения урока Пал Палыч вдруг сказал:

— Новенький, расскажи нам о себе.

Я так растерялся — уж больно быстро он перескочил от Жанны д’Арк ко мне, и я начал вякать и мякать, а Пал Палыч вдруг перебил меня и сказал:

— Ну, потом расскажешь о себе, а сейчас я тебе о нас расскажу.

Я уж совсем обалдел. Больно уж непохож на других учителей Пал Палыч, но мне понравилось.

— Ты знаешь, Кубов, где ты сейчас живёшь?

— В посёлке Морское, кажется.

— И больше ты ничего не знаешь о Морском, кроме того, что он называется «Морское» и расположен на берегу моря? А ты знаешь, что Морское — это музей.

— Я и не знал, что здесь есть музей.

— Да нет. Ты меня не так понял. Всё Морское — музей, даже весь Крым. Нет второго такого места на земле, где бы столько народов оставили следы своего пребывания. Скифы, сарматы, аланы, гунны, греки, итальянцы, армяне, русы.

Человек не может быть культурным, человек не может ничего создать, если он не знает прошлое, не относится к нему с уважением.

Если ты пройдёшь с этой мыслью по земле, где ты сейчас живёшь, по земле Крыма, и небезразличным глазом всмотришься в неё, то увидишь историю целых народов, некогда могущественных, ушедших в прошлое. Ты уж, наверное, видел в городе остатки генуэзской башни, а у нас ведь есть целая большая генуэзская крепость, и историки говорят, что это самый лучший памятник средневековья во всей Европе. А в лесу ты можешь встретить обомшелые развалины крепости или монастыря и подумаешь: когда-то здесь была жизнь. Может быть, даже у себя в огороде ты найдёшь обломок амфоры, может быть, даже столетия сохранили на нём отпечатки пальцев слепившего её гончара. Не брось безразлично этот обломок. Бережно храни, собирай, мысли. Ведь каждая находка, даже маленькая, поможет нам узнать что-то новое о прошлом.

Я так слушал Пал Палыча, как, наверно, никогда в жизни не слушал никакого учителя…

После школы я вспомнил, как хорошо было утром на море, и решил сделать небольшой крюк, чтоб пройти к дому берегом моря. Действительно, здорово было сегодня на море! Что-то я и не замечал, какое оно синее и выпуклое, а может быть, потому, что сегодня первый такой жаркий день, и утренний туман совсем исчез, солнце печёт будь здоров. Я снял пальто, хотелось снять ботинки и пройтись босиком по песочку, да тащить в руках не хотелось.

Так я шёл себе, как вдруг меня догоняет одна девчонка из нашего класса — она сидит на задней парте, я её заметил ещё в классе, — непохожая на других: молчаливая, длинная, худая-прехудая, а глаза такие синие-синие, как сегодняшнее море.

— Ну, как тебе Гай Гракх?

— Это что ещё за Гай Гракх?

— Да наш историк.

— Он же Пал Палыч!

— Пал Палыч, но мы его ещё и Гаем Гракхом зовём с прошлого года, когда древний мир проходили. Правда, мировой?

— Железный. А ты здесь тоже живёшь?

— Я совсем не здесь. Я — в горах. Наша деревня самая последняя, а там уже начинается заповедник. И дом у нас последний.

— А что ж ты здесь ходишь? Клад, наверно, генуэзский хочешь найти. Небось историк ваш заразил всех этими самыми генуэзцами!

— А ты не смейся! Клад у нас здесь очень даже просто найти, и находили сто раз. Вот огород копают, вдруг раз тебе — и клад.

— Знаешь, а я тоже клад нашёл, ещё когда мы в городе жили. Самый настоящий, только не генуэзский, а немецкий. Фриц один сбежал и оставил.

— Ну, немецкий я бы даром не взяла, не нужно мне фрицевское добро. Да вообще я кладами не увлекаюсь. Я камни собираю на море. И в горах тоже, но на море лучше, гладенькие, они горят больше.

И она достала из кармана фартука (она была уже по-летнему одета — в одной форме, а я, как дурак, пальто тащил) горсть камушков и протянула на ладони. Камушки были круглые, гладкие, как будто отточенные, совершенно прозрачные и горели голубоватым огнём. Я так и поверил, что это она нашла сама!

— Ну уж, ну уж! Так я и поверил. У матери небось бусы утянула.

Она презрительно фыркнула и убрала камушки обратно в карман.

— Понимал бы что-нибудь! Да если хочешь знать, это самые плохие, и их здесь полно, глаза бы имел на лбу, а не на макушке.

Она остановилась, и я остановился тоже, и она словно впилась глазами в подбегающую к нам волну. И мы так стояли и смотрели, как дураки. И я уже хотел плюнуть и уйти — я думал, что она меня разыгрывает, — как вдруг увидел в воде ослепительное голубое сияние. Я заорал благим матом и бросился, как есть, в ботинках и не засучив форменных брюк, в воду и, как коршун цыплёнка, схватил в кулак это голубое сияние.

— Эх, что там твои камни, вот у меня — это да!

— А ты посмотри, что у тебя, да никогда не смотри над волной, а то, если уронишь, море второй раз не отдаст.

И она потянула меня за рукав дальше на песок, и я с замиранием сердца разжал онемевшие пальцы и увидел у себя на ладони большой мутноватый жёлто-белый камень. Я чуть не заплакал от обиды, бросился к воде, но она меня остановила:

— Нет, это тот самый, просто он в воде так сиял, это — халцедон. Вот я собираю маленькие, они прозрачнее, и поэтому в них голубой свет не только в воде. Но ты не бросай его… Возьми. Смотри, как надо… — Она осторожно разжала мои пальцы, взяла камень и потёрла его о свою щёку, и камень заблестел почти так же, как в воде.