Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему - Ашар Амеде - Страница 5

— Зачем вы это сделали?

— Я не знаю.

— Ах, Боже мой! — сокрушенно вздохнула Адриен.

Он готов был провалиться сквозь землю. Даже топор, занесенный над ним г-ном де Шофонтеном, не так напугал его, как затрепетал он от этого взгляда маленькой белокурой девушки.

До конца дня Арман-Луи избегал встреч с Адриен. Во время ужина он был молчалив и не осмеливался поднять глаз на кузину. Потом, лежа в постели, он беспрестанно ворочался, сон не шел к нему, и тогда он решил заглянуть в библиотеку г-на де Шарней: с полки, где стояли рыцарские романы, он снял томик и унес с собой: «Рено уверял меня, что это интересная книга».

Это была история о Тристане и прекрасной Изольде.

По мере того, как Арман-Луи перелистывал страницы книги, грудь его вздымалась все чаще, сердце билось сильней: и вдруг он захлопнул книгу и сказал вслух, потрясенный:

— Господи, оказывается, я люблю ее!

Слова, которые он только что произнес, ошеломили его, он схватился за голову в страхе, что м-ль де Сувини могла услышать их.

Вновь открыв книгу, он положил её перед собой — хотя что нового можно было прочесть в ней теперь?

Не сомкнув глаз, он провел ночь в непрерывной череде мечтаний, наполненных именем Адриен. Тайна, которую он только что открыл, не давала ему покоя.

Едва забрезжил рассвет, он опустился в сад и ждал там м-ль де Сувини, дрожащий, взволнованный, но счастливый. Краски неба казались ему более яркими, запах цветов более пьянящим, дуновение ветра более ласковым и более приятным.

Вскоре он услышал легкие шаги Адриен. Набравшись смелости, Арман-Луи пошел навстречу.

— Дорогая кузина, — начал он, — вчера вы спросили меня, почему слова г-на де Шофонтена возмутили меня, и я ответил вам, что не знаю.

— Да, это правда.

— Теперь я знаю, почему.

— Вот как?

— Это объяснение подсказало мне мое сердце. Возможно, признание, которое я сделаю, приведет вас в гнев… Но, ради Бога, не гневайтесь на меня! …

Личико очаровательной Адриен слегка вспыхнуло краской: дрожащей рукой она срывала цветы, не глядя на Армана-Луи, и складывала их в букет.

— Если я и хотел убить господина де Шофонтена, то только потому, что люблю Вас, — продолжал весь бледный и трепещущий Арман-Луи. — Моя жизнь принадлежит Вам, мне она не нужна… я чувствую, что до последнего вздоха буду любить вас… Увы, я не задумывался об этом прежде, наверное, потому что привык видеть вас рядом каждый день, потому что дышу тем же воздухом, что и вы… Теперь, когда я понял, что и другие могут видеть вашу красоту, вас любить, искать вашей руки, теперь, когда я понял, что могу потерять вас, жуткий страх овладел мною. Одно слово господина де Шофонтена сотворило чудо…

— Господин де Шофонтен! … Я ненавижу его! — сказала Адриен.

— Не надо его ненавидеть! Он не собирается просить вашей руки! Он — нет! Но это может сделать кто-то другой, неизвестный. Ах, не хотел бы я дожить до того дня! Я все сказал вам, дорогая кузина, что я ещё должен сделать, чтобы заслужить ваше расположение?

Адриен подняла глаза: чистосердечный огонь излучали они. Она вложила свою руку в руку Армана-Луи и сказала взволнованным нежным голосом:

— Мадемуазель де Сувини в один прекрасный день станет графиней де ла Герш или не будет ничьей.

— Вот это да! — вскричал г-н де ла Герш.

Он не смог продолжить начатую фразу, потому что Адриен только что убежала, оставив в его руках букетик цветов, которые собирала.

Какой прекрасной казалась ему сегодня деревня! Насколько ясно он понимал теперь скрытую суть вещей!.. И кроме того, Арман-Луи чувствовал себя переменившимся. В нем билось сердце мужчины, он входил в жизнь через лучезарные ворота любви.

Ныне, когда произошло нечто оставляющее такой глубокий след в жизни, м-ль де Сувини уже исполнилось шестнадцать лет.

С той поры можно было видеть Армана-Луи то блуждающим вокруг Гранд-Фортель, то углубляющимся в леса: но он не чувствовал себя одиноким; и когда радостный вздох вздымал его грудь, на устах его играла улыбка. О, с каким вниманием он готов был теперь выслушивать советы г-на де Шарней! — он не хотел пренебрегать ничем, что могло бы помочь ему выбрать свою дорогу в этом мире. Его цель, его надеждой стала Адриен. Чтобы добиться её, заслужить её, ему казалось, не существовало ничего невозможного, — — быть может, потому с таким упорством и прилежанием, какого недоставало ему прежде, овладевал он теперь военным делом.

Г-н де Шофонтен сдержал свое обещание, и сколько бы ни было жгучим его желание рассечь сверху донизу гугенота, однако он больше не вызывал на дуэль г-на де ла Герш. Тем не менее он и не прекращал называть его безбожником — его воинствующая религиозность не допускала компромисса с этой стороны, а насмешливое прозвище, слетающее с его уст, звучало скорее дружески, что не давало им повода к стычкам. «Безбожник» также отомстил фанатической набожности Рено, в свою очередь прозвав его «Лигист».

— Я — Лигист? Этим можно только гордиться! — ответил Рено весело.

4. Глава, в которой появляется Каркефу

Никто не видел, чтобы Монтекки и Капулетти жили в добром согласии, но когда Монтекки устал жить без войны, изумленный тем, что после восьми дней ожидания не получил тумаков и не отвечал на них, он объявил войну некому деревенскому здоровяку, которого звали Каркефу, — и драки возобновились с новой силой.

Этот самый Каркефу, почти сверстник Рено и на год или на два старше Армана-Луи, был сыном оружейного мастера, жившего в соседней деревне на скудные доходы, которые он получал за свою работу. Ростом парень вымахал с тополь — и на десять лье окрест он прославился причудами, из-за которых его дразнили Придурком. Каркефу утверждал, что боится всего.

— И баранов — тоже боишься? — однажды спросил его Ре но.

— Господин маркиз, у них же рога! — отвечал Каркефу.

Каркефу придерживался правила остерегаться всех и вся. Нет больше риска, чем риск собой! — любил он повторять иногда как изречение. — Но вообразите, как опасно рисковать собой! …

В результате, всякий раз, как только представлялся случай, Каркефу бросался в драку, как тигр.

Никогда ещё не видели в Мане, Анжу, ла Марше и Бурбоне человека, чье поведение так не соответствовало бы его принципам, когда на словах он с чем-либо соглашался, на деле отвергал. Однажды вечером его увидели идущим с аркебузой за плечами и великолепным охотничьим ножом у пояса, к тому же он тащил на себе овцу, — это было зимой во время снегопадов.

— Эй, Каркефу, куда ты так снарядился? — спросил его сосед.

Каркефу слегка откинул свою длинную холщевую блузу и показал пристегнутые к изнанке два пистолета и широкий кинжал.

— Я торгую ягнятами и боюсь, как бы бараны меня не загрызли! — ответил он, ускоряя шаг.

Его ответы часто были настолько нелепы, что уразуметь сказанное иной раз просто не представлялось возможным. Именно по этой причине некоторые из местных насмешников называли его Придурком, тем более, что последний, третий слог его фамилии, по-французски это и означал.

Рано утром, когда Каркефу, согнувшись под ношей из четырех или пяти волков, убитых в засаде, возвращался домой, вокруг него собрались люди.

— Волки сожрали овцу, — сказал он. — И я взял их шкуры. У меня с ними небольшая торговая сделка: пять волков за одну овцу, раненые — не в счет.

Это означало, что два недобитых волка испустили дух в лесу.

Рено прослышал об этом уничтожении волков.

— Выходит, ты их не боялся? — спросил он.

— Напротив, господин маркиз: страх-то и погнал меня с постели. Вой этих злобных зверей не давал мне сомкнуть глаз; я дрожал, как от холода, с головой укрывшись под одеяло. Но второго одеяла у меня нет, и чтобы избавиться от дрожи, я и решил убить их, — — не загибаться же от простуды.

— Надо было известить об этом меня, — заметил Рено.

— Ах, сударь, если бы я прождал в постели хотя бы ещё одну ночь, я бы закоченел насмерть! Мерзавцы, они выли под моими окнами! Тогда, до смерти напуганный, я вооружился до зубов и, взвалив глупого барана на плечи, спрятался в глубоком овраге, где свернулся клубочком, трясясь от страха. Баран имел неосторожность заблеять; эти бандиты о четырех лапах сразу же сбежались, и тогда я прицелился в стаю. Ах, сударь, в тот момент, когда я нажал на спусковой крючок, я закрыл глаза. В аркебузу я же забил пригоршню гвоздей и железных обломков… Провидению было угодно, чтобы заряд по пал прямо в сердце банды. Все волки взвыли одновременно, и я понял, что мне пришел конец. Я тайком подсматривал из своего укрытия; двое из них бились в судоргах, третий впился в собственный хвост, я подумал, что зверь покалечен, но самом деле, оказалось, огромный гвоздь торчал в его распоротом живо те, и это его беспокоило. Четвертый, сын этого подонка, обнаружил место, где я прятался; ему не терпелось отомстить за своего издыхающего отца, но едва он успел сделать прыжок в мою сторону, как я продырявил его башку выстрелом из пистолета: так мы обменялись любезностями, зато больше он уже не возникал. А родители убитых, должно быть, совещались между собой: милосердные и сытые были за то, чтобы отступать, другие — за то, чтобы драться, то есть эти, последние, полакомившись баранинкой, хотели попробовать ещё и мяса христианина. Я совсем растерялся и, выйдя из моего укрытия, попал в самый центр этого тайного сборища. В одной руке у меня был пистолет, в другой — кинжал: пуля, вылетевшая из моего святого покровителя, засела во лбу самого шумного оратора, а затем я поиграл ножом на спинах у всех прочих участников совещания, сделав на них небольшие насечки. Наконец, злодеи решили спасаться бегством. И слава Богу, потому что к этому времени я уже едва держался на ногах… Да, а что же вы думаете случилось с тем волком, у которого торчал гвоздь в животе? Стервец! Он так и ушел вместе с ним! И с ним умрет: краденое никогда не идет впрок.