Проклятие вождя - Мэрфи Уоррен - Страница 4

Вождь направился в сторону главного города племени актатль. Но еще до того, как он ступил на землю племени, он уже знал, что его царства больше нет. Дороги поросли травой, пола стояли невспаханными. В камнях, из которых были выложены наблюдательные башни, выросли деревья.

Возможно, где-то в развалинах все еще прячутся друзья его молодости, доживая последние дни. Но никого не было, даже собак не осталось в огромном городе, некогда бывшем столицей империи Актатль. Но вот что странно: он нигде не видел следов пламени, без которого обычно не обходится ни одна осада.

— Да, испанцы побывали здесь, — подумал он. — Все золото забрали. Он заметил, что слитки не были вырублены или грубо вырваны; их вынули очень аккуратно. На какое-то мгновение у него промелькнула надежда, что пришедшие ему на смену вожди мудро рассудили увести народ куда-нибудь подальше, хотя сам он был уверен, что ему ни за что не удалось бы уговорить жрецов согласиться на такое. Но когда он подошел к каменному алтарю, то все понял и тогда испустил дикий вопль, вырвавшийся, как казалось, из самых недр его естества. Ступени, ведущие к камню, были усеяны побелевшими костями, образовавшими небольшие холмы, через которые начали уже прорастать молодые побеги. Рядом лежал череп — из его ощерившегося улыбкой рта вылезало маленькое деревцо.

Он понял, что произошло. Заслышав о приближении испанцев, все жители поднялись на возвышенное место, пытаясь уберечь то, что по их представлениям, представляло главную ценность для бледнолицых пришельцев. А потом все они убили себя, принеся свою последнюю жертву Уктуту. Скорее всего, они много дней подряд убивали друг друга, пока наконец последний оставшийся в живых не принес в жертву собственную жизнь. Он заметил, что грудные клетки тех, кто лежал ниже, повреждены, а тех, кто повыше, — нет. Очевидно, первые были принесены в жертву в соответствии с ритуалом, но по мере того, как кровавое пиршество продолжалось, убийство стало напоминать возделывание полей — дело, с которым надо покончить как можно скорее и эффективнее. Дальше по лестнице он увидел черепа с зияющими в них дырами, и понял, что его догадка верна. Под конец жрецы начали просто проламывать всем головы.

На него навалилась страшная усталость, скорее от нравственных мук, нежели от его собственной телесной немощи.

Подняв глаза на покрытый резьбой камень в человечески и рост, вождь произнес:

— Уктут, — ибо он не знал тайного имени, — ты даже не глуп, потому что глупы люди, а ты не человек. Ты камень. Камень, специально изготовленный людьми. Ты как голыш, попавшийся на пути плуга. Кусок скалы. Просто камень.

Он сел и, отодвинув кости, удивился, насколько они легки, когда высохнут. От усталости он не мог пошевелиться. На четвертый день что-то кольнуло в сердце, и вождь слабой рукой потянулся к груди, чтобы убедиться, что там нет крови. Конечно же, крови не было, и он закрыл глаза, чувствуя себя лучше и желая, чтобы смерть пришла естественным путем. И тут же погрузился в глубокий сон, сознавая, что работа его выполнена на славу.

Прошли столетия, и поскольку не было предпринято ничего, чтобы сохранить кости, они разложились на вещества, из которых возникли. Не осталось даже воспоминаний о них, когда тяжелый кран поднял камень в человеческий рост с возвышенного места. Другие камни, украшенные резьбой, распиливали на куски, но этот камень был дороже в неразрезанном виде, хотя и потребовалось целых четыре мула, чтобы протащить его через горы и джунгли, где люди с лицами ацтеков и испанскими именами продали его потом человеку, посулившему хорошую цену.

Камень по имени Уктут оказался в большом музее в Нью-Йорке, в западной части Центрального парка, и был ошибочно помещен в зал, представлявший искусство ацтеков. Однажды в музее появился немецкий бизнесмен, который предложил отвести камню отдельное помещение. Богатый промышленник из Детройта сделал щедрое пожертвование музею и, став попечителем этого заведения, бросился выполнять предложение немецкого магната.

Этому воспротивился хранитель музея, заявив, что камень — всего-навсего незначительный образчик доацтекского периода и не заслуживает отдельного зала, но вскоре после этого, к своему большому удивлению, был уволен за «грубость и непрофессионализм».

Японский архитектор спроектировал для камня новый зал, предусмотрев грубую тяжелую стену, закрывающую его от света, который проникал из широкого окна, расположенного с северной стороны. Архитектор даже разместил в зале фонтан, хотя в вестибюле и без того имелся фонтанчик с питьевой водой.

Очевидно, новый попечитель и архитектор знали, что делали, потому что камень собрал множество посетителей со всего мира. Ярый арабский радикал-исламист посетил камень в один день с полковником воздушно-десантных войск Израиля. И похоже, камень оказывал какое-то умиротворяющее воздействие, потому что они не просто хорошо поладили между собой, а даже обнялись на прощание. Впрочем, впоследствии перед соотечественниками оба отрицали этот факт. Но, конечно же, никто не был так очарован этим камнем доацтекской эпохи, как граф Руй Лопес де Гома и Санчес, который приходил сюда каждый день.

Однажды октябрьским вечером охранник обнаружил, что кто-то с помощью баллончика написал на камне ярко-зеленой краской: «Джой-172».

На следующий день конгрессмен от этого округа был обнаружен в своем кабинете в Вашингтоне мертвым — его развороченная грудная клетка была чуть не до краев заполнена кровью.

Сердце было вырвано у него из груди.

Глава 2

Его звали Римо, и он не мог поверить своим ушам.

— Римо, это Смит. Немедленно возвращайтесь в Фолкрофт!

— Кто говорит?

— Харольд В. Смит, ваш директор.

— Я вас не слышу: слишком шумит море, — сказал Римо, глядя, как тихие, ласковые волны Атлантики набегают на белый песок пляжа в местечке Нэгз-Хед, Южная Каролина.

В номере мотеля тоже было тихо, слышалось лишь едва различимое скрипение гусиного пера по пергаменту. Высохший старец азиатской наружности быстро работал пером, хотя казалось, что его пальцы с длинными ногтями остаются неподвижными. Время от времени он останавливался, просматривал написанное — неисчерпаемый источник мудрости, и вновь начинал писать, едва колыхая складки своего золотого утреннего кимоно.

— Вы меня слышите? Немедленно возвращайтесь в Фолкрофт! У нас тут земля горит под ногами.

— Вы хотите поговорить с Харольдом Смитом?

— Я знаю, что это обычная линия, но... — На том конце провода послышались гудки — кто-то прервал разговор. Римо повесил трубку.

— Папочка, я скоро вернусь, — сказал он, и Чиун с царственным видом поднял голову от своего манускрипта.

— Когда я тебя нашел, ты стоял в дурацкой подобострастной позе или лежал в грязи? — спросил Чиун. Голос был визгливым и звучал то выше, то ниже, словно гигантская лапа скребла по горному склону.

— Ни то, ни другое, — ответил Римо. — Я приходил в себя после обморока. И для нашего общества был вполне здоров. И если честно, то я был достаточно здоров по меркам любого общества. Кроме одного.

— И тогда, — проговорил Чиун, и перо с немыслимой скоростью заплясало по бумаге, но каждый образ, создаваемый корейцем, был четок и ясен, — тогда Чиун, Мастер Синанджу, увидал белого, распростертого в грязи. Члены его были слабы, глаза слепы, и на голове виднелись странные круги. Но главное, что уловил проникающий сквозь телесную оболочку взгляд Мастера Синанджу, — этот человек был слаб рассудком. Под его уродливым белолицым черепом скрывалась тупая, бесформенная и безжизненная масса.

— А я думал, что ты уже уделил мне главу в истории Синанджу, — сказал Римо.

— Я решил ее доработать.

— Хорошо, что ты пишешь это, потому что теперь я могу с полной уверенностью сказать, что вся история твоей деревни — это ерунда, вымысел и чушь. Помни, я видел деревню Синанджу. В нашей стране канализационная система куда лучше.

— Ты предубежден, как все белые или черные, — ответил Чиун и вновь перешел на возвышенный тон. — И сказал тогда Мастер Синанджу этому несчастному: «Вставай, и я исцелю тебя. Ты познаешь свой разум и свои чувства. Ты будешь полной грудью вдыхать свежий воздух. Твое тело наполнится жизненной силой, какую не знал еще ни один белый.» И понял несчастный, что на него снизошла благодать, и сказал: «О, величественный старец, внушающий трепет, почему ты одариваешь столь щедрым даром такое ничтожное существо, как я?»