Никто нигде - Уильямс Донна - Страница 10

Терри жила за углом. Она была итальянкой, старше меня – ей десять, мне восемь. Я следила за ней – а она следила за тем, как я за ней слежу.

Как заводить друзей, я не знала, а потому просто стояла там и обзывала эту девочку всеми известными мне нехорошими словами. А знала я их немало – у моей матери был в этой области богатейший словарь. В конце концов девочка вскакивала и гналась за мной несколько кварталов. Но мне всегда удавалось уйти – а на следующий день я возвращалась, и все начиналось сначала.

Однажды она все-таки меня поймала – и хотела уже устроить мне взбучку, но решила сначала спросить, зачем я так долго и неотступно ее преследую.

– Потому что хочу с тобой дружить! – яростно выпалила я.

– Да ты просто сумасшедшая! – проговорила она с отвращением.

– Почему нельзя было просто подойти и сказать, как нормальный человек?

Если бы я знала то, что знаю сейчас, то ответила бы: «Потому что я не «нормальный человек»».

Так мы подружились.

Терри курила тайком, болтала о мальчиках, интересовалась новыми ругательствами и моим братом. Я хотела куда-нибудь с ней ходить, что-нибудь делать и избавиться от неприятного обвинения в том, что у меня нет друзей.

Мы с ней ходили на задний двор к Хоганам. У них там был дровяной склад, и мы сидели на поленьях. Мне было восемь лет. Я кашляла и давилась – училась курить, училась быть Терри. Терри считала меня забавной: должно быть, такую нахальную и бесстрашную малявку она еще не встречала. Мы с младшим братом ругались как сапожники, нарушали любые правила и ни в грош не ставили все и вся.

Обедать Терри шла домой. Я садилась на другой стороне дороги, свесив ноги в канаву и свирепо глядя в сторону ее дома. Без обеда я не тосковала – я вообще редко чувствовала голод. Мне не хватало общения – но общаться я соглашалась лишь на своих условиях, и рано или поздно я выбрасывала дружбу, как яблоко, которое сморщилось и сгнило.

Дружба с Терри, как и любая дружба, стала для меня навязчивой идеей. Дружила я всегда один-на-один, компаний не признавала. В компании я либо демонстрировала себя, либо – чаще всего – выходила из игры. Терри стала для меня целым миром. Вместе мы проводили почти каждую свободную минуту – играли с ее кошками, разбирали коллекции «сокровищ», найденных в мусорных кучах, садились на автобус или на трамвай и отправлялись исследовать дальние пригороды.

Матери Терри я понравилась, поэтому дочь начала использовать меня как предлог, чтобы увильнуть от домашней работы или от присмотра за младшими. Я стала повторять итальянские слова так же, как повторяла английские. Стоя перед домом Терри, я в точности копировала указания, которые отдавала мать детям – с тем же тоном и произношением.

Дома вокруг меня шли постоянные войны. Отец все больше отдалялся от семьи, и каждый его шаг к независимости мать воспринимала как удар в лицо. Когда он приходил домой, начиналась война. Все стало еще хуже, когда отец, в виде компромисса, решил перенести свою веселую жизнь в родной дом – и под нашей крышей начались бесконечные пьяные вечеринки с неизбежными скандалами впоследствии.

Побои матери никогда меня не возмущали. Я как-то не видела в этом ничего особенного. В конце концов, это всего лишь мое тело. Быть может, каким-то парадоксальным образом физическая боль была для меня единственным ощущением, которое можно испытывать без страдания. Напротив, доброта, нежность, ласка меня ужасали – или, по меньшей мере, страшно смущали. Мать часто говорила: «Хочешь сделать кому-то больно – будь с ним добреньким». Быть может, этот урок она усвоила, видя, как доброта действует на меня. Если же это было ей известно по собственному опыту – тогда помоги ей Бог.

Я решила переселиться к Терри. Каждый вечер я ждала примерно до часу ночи, а потом выскальзывала из дома, оставляя дверь незапертой, чтобы вернуться часов в шесть, когда все еще спят.

За углом, возле дома Терри, я прокрадывалась на задний двор и кидала камешки в окно ее спальни – она мне показала какое. Она впускала меня в дом, я забиралась на верхнюю койку двухэтажной кровати и, успокоенная присутствием десятилетней «матери», выбранной мною самой, засыпала. Проснуться на рассвете для меня не было проблемой– я всегда просыпалась очень рано, да и сейчас часто встаю вместе с солнцем.

Однажды вечером у задней двери меня встретила мать Терри. Я окаменела. Вид у нее был страшно суровый, и я решила, что она отошлет меня домой. Дочь ее с виноватым видом стояла рядом. Мать Терри заговорила по-итальянски, а дочь перевела:

– Мама говорит, если хочешь ночевать у нас, то приходи в приличное время, чтобы никого не будить.

Я себя не помнила от радости. В эту ночь я не спала совсем – а на следующий вечер вылетела из дома пулей, сказав матери только, что иду в соседний дом ночевать. Но раз в несколько дней мне приходилось возвращаться к родителям; и долго-долго недвижно лежать в кровати на чердаке, в моей хорошенькой темнице, и смотреть в потолок, пока сознание мое не погружалось в сон.

Трудно сказать, насколько повлияло на меня насилие в моей семье. Знаю лишь, что я о нем почти не думала, пока не стала гораздо старше.

Хотя сама я во многом была частью всего этого, и трудно судить, кто кому больше навредил – я им или они мне. То, что беспокоило меня и пугало, что нарушало уют «моего мирка», о чем я думала снова и снова, было совсем другое – то, что другие принимают как должное: доброта, понимание, любовь.

Действия другого человека, особенно насильственные, мне были понятны – трудно было понять «человека в целом», его желания и ожидания, в особенности все, что связано со способностью отдавать и принимать.

Насилие не вызывало вопросов. Должно быть, не зря его называют плодом «низших» эмоций – что ниже, то и понятнее. Но доброта была более тонкой, непредсказуемой – она все запутывала. Большинство детей учатся радостно принимать доброту. Но для меня она всегда являлась неожиданно, как какое-то бедствие, к которому я оказывалась не готова. Быть может, подготовка к любви обесценивает любовь – но без подготовки я впадала в панику. Испытывала потрясение и ужас. Люди старались меня успокоить – но их утешения либо раздражали меня, либо делали еще больнее. Как видно, я не относилась к «большинству детей».

Когда я начала сознавать мир вокруг себя достаточно, чтобы замечать насилие отца, то обнаружила, что это больно. Меня отец и пальцем не трогал – но поражало и пугало меня то, каким он может быть. Больше всего мучил меня ужас и истерики человека, которому удалось подойти ко мне ближе всех прочих – маленького брата.

Из всего, что он творил, страшнее всего для меня был шум и звон бьющегося стекла.

Дом вдруг превращался в разноцветный хаос, все двигались слишком быстро – но я, как ни странно, все делала правильно. Вспоминая об этом, я представляю себе человека в состоянии шока: он вполне разумно говорит и действует, выполняет довольно сложные задачи, но потом не может вспомнить, как ему это удалось. Думаю, это состояние сравнимо с тем, в котором пребывала я большую часть времени.

Все вокруг летало – цвета, вещи, люди; с грохотом распахивались и захлопывались двери – а иногда удары наносились и по лицам людей. Но «людей целиком» я никогда не видела. Гибель какой-нибудь разбитой безделушки была для меня страшнее того, что случалось с людьми.